Так продолжалось два месяца, промелькнувшие для него незаметно.
Однажды, проснувшись, по обыкновению, часа в два дня, в роскошной спальне Фанни Викторовны, он увидал, что он находится в ней один.
Геркулесовой не было.
В эту ночь он лег сравнительно раньше и спал крепко.
Живительный сон несколько прояснил его ум.
Он подумал, что она находится в уборной.
— Фанни! — крикнул он.
Ответа не последовало.
Он повторил несколько раз зов, но с таким же результатом.
Леонид Михайлович быстро спустил ноги с кровати. В сердце его кольнуло какое-то предчувствие близкой беды.
В это же самое время дверь спальни отворилась и в нее вошел совершенно незнакомый Свирскому человек в костюме артельщика.
Леонид Михайлович вопросительно посмотрел на него.
— Вам письмо! — сказал вошедший и, подав Свирскому запечатанный конверт, вышел.
Леонид Михайлович вскрыл конверт и стал читать.
По мере этого чтения лицо его выражало все большее и большее недоумение.
Наконец, он кончил и воскликнул:
— Черт знает, что такое! Я ничего не понимаю!
Письмо заключало в себе следующее:
«Милый Леонид!
Когда ты будешь читать эти строки, меня не будет не только в моем доме, который мне уже теперь не принадлежит, а продан со всей обстановкой, но даже и в Петербурге. Не ищи меня! Все равно, во-первых, это будет безуспешно, а во-вторых, нам друг около друга делать нечего. Мы с тобой тряхнули стариной и помянули дни нашей юности почти двухмесячными непрерывными празднествами, на которые ушло все нажитое мною гнусным ремеслом состояние. В кармане твоего бумажника ты найдешь триста рублей на первое время. Перед тобой путь труда… Передо мной… да, впрочем, что тебе за дело, какой путь предстоит мне, на нем мы, даст Бог, не встретимся. Ты явился ко мне в ту минуту, когда я оплакивала мое прошлое и когда будущее представлялось мне одним сплошным мраком. Я обрадовалась тебе как другу все же лучших прежних дней и решила посвятить тебе последние дни моей старой жизни. Я так и сделала. Теперь я начинаю новую жизнь, начни и ты.
Прощай навсегда.
Твоя Фанни».
Леонид Михайлович бросился к своему сюртуку, вынул из кармана бумажник и действительно нашел в нем три радужных, кроме тех нескольких рублей, с которыми он пришел к Геркулесовой.
Вид этих денег, однако, не обрадовал его.
Они имели для него лишь значение тяжелого воспоминания о Фанни.
Пленительный образ этой женщины с особою рельефностью восстал перед ним и его потянуло к ней с неудержимой силой.
«Где она? Куда могла скрыться? Я разыщу ее, я увижусь с ней», — неслось в его уме.
Между тем он с лихорадочной поспешностью стал одеваться.
Пальто и шляпа оказались тоже в спальне.
Он вышел.
В остальных комнатах распоряжались какие-то совершенно посторонние люди.
«Новые хозяева дома!» — мелькнуло в его голове.
Он сошел с лестницы. Швейцар в подъезде даже не кивнул ему головой. Он, впрочем, не заметил этого.
Леонид Михайлович вышел на улицу.
Отошедши несколько шагов от подъезда, он остановился и оглянулся.
Не сон ли это был? Нет, это была действительность, но действительность минувшая, которая хуже пробуждения от чудесного сна.
«Куда идти? — неслись далее его мысли. — Домой, к жене.»
Дрожь пробежала по его телу.
Перед ним восстала неуклюжая фигура Надежды Александровны — так звали его супругу — и рядом с ней — только что внезапно исчезнувшая от него грациозная, прелестная женщина.
«Домой, ни за что! Я разыщу Фанни!»
Он стал скитаться по Петербургу.
Искание Фанни Викторовны сделалось прямо пунктом его помешательства.
Привычка за два месяца быть постоянно навеселе также сделала свое дело: он заходил в рестораны, пока у него были большие деньги, ночевал в гостиницах, в тех гостиницах, в которых без прописки видов на жительство пускают только вдвоем, потом спустился до низков трактиров и ночлежных домов.
Бродя по улицам, он пугал проходящих женщин, всматриваясь пристально в каждую из них.
Он искал Фанни.
Он не нашел ее.
Она исчезла. Некоторые утверждали, что встречали похожую на нее среди ночных фей, заполняющих по вечерам Вознесенский проспект, другие говорили, что видели ее на Сенной площади, выходящей из портерной в Таировом переулке.
«Кажется, это была она!» — заканчивали они свои рассказы.
Но наверное, однако, никто сказать не мог, что видел именно ее.
Исчезновение устроительницы «последних празднеств вакханки», как прозвали светские остряки последние дни Фанни, с неделю служило предметом толков среди петербургских «дам полусвета», «милых и погибших созданий» и их кавалеров, а потом Фанни Викторовна была забыта.
О ней этим дамам напоминали лишь изредка подаренные ею драгоценности и наряды.
Леонид Михайлович все продолжал ходить по Петербургу и искать.
Наконец, наступил день, когда в кармане у него не оказалось пятачка заплатить за ночлег.
Он бесцельно бродил ночью по улицам, перешел Троицкий мост и очутился в запушенном снегом Александровском парке.
Он пошел в самую глубь его и от усталости опустился на одну из редких, оставляемых на зиму, скамеек.
Кругом не было ни души, со стороны города доносился шум еще не успокоившейся столичной жизни, той чудной жизни вечного кутежа и разгула, которую он испытал в течение двух месяцев.
«Это был сон! — протянул он. — Смертельный сон… Все кончено, после всего пережитого жить не надо…»
На второй день в газетах в отделе происшествий было рассказано, что утром вчерашнего числа на одном из деревьев Александровского парка был усмотрен без признаков жизни повесившимся на помочах мужчина средних лет, одетый в сильно поношенную сюртучную пару и пальто. Шляпа самоубийцы валялась на снегу. При осмотре тела в кармане найден пустой бумажник с видом на жительство, из которого оказалось, что покончивший с собою был бывший студент Императорского С.-Петербургского университета Леонид Михайлович Свирский. Причина самоубийства неизвестна.
В одной из газет, щеголяющей большими подробностями происшествий, было добавлено: «По полицейским справкам оказалось, что жена покойного уже с месяц как подала объявление об исчезновении своего мужа, найденного теперь так трагически покончившим с собою».
XIII. Отвоеванное счастье
В то время, когда в Петербурге происходили последние праздники вакханки, а затем таинственное исчезновение бывшей содержанки покойного графа Владимира Петровича Белавина и, как последствие его, трагическая смерть ее бывшего сожителя, графиня Конкордия Васильевна была прикована к постели в страшной нервной горячке, и за нею, как врач и как сиделка, бессменно и неустанно ухаживал Федор Дмитриевич Караулов.
Стояли первые числа декабря месяца. Яркое солнце освещало запущенный снегом сад виллы и обыкновенными и отраженными лучами врывалось в окно обширной спальни графини, в которой только в этот день подняты были шторы.
Графиня Конкордия лежала на широкой постели.
В ее чертах, измененных тяжелой болезнью, видны были уже проблески жизненной энергии — этой предвестницы возвращения здоровья.
Даже при беглом на нее взгляде можно было заметить, что больная находится в том периоде, когда кризис миновал, опасность исчезла, а восстановление сил будет работой самого организма.
Улыбка, давно уже не появлявшаяся на печальных устах несчастной женщины, играла на них.
Она, видимо, с наслаждением любовалась в окна на освещенную ярким солнцем картину запущенного снегом сада и на даль моря, расстилающуюся за ним.
Она, видимо, примирилась с жизнью и находила ее прекрасной, несмотря ни на что.
Страдания прошлого довели ее до того, что ей была ненавистна эта жизнь. Разбитое сердце матери, поруганное чувство жены — все это привело ее к нервной горячке, к физическим страданиям, которые послужили как бы противовесом страданиям нравственным.
И вот теперь она пробуждалась к жизни.
Изнемогая физически, она перестала изнемогать нравственно.
Болезнь тела уничтожила болезнь духа.
Конкордия Васильевна, казалось, забыла о минувших страданиях.
Будущее, то самое будущее, которое она считала для себя не существующим, вставало перед ней, освещенным ярким солнцем надежды, подобно этому великолепному расстилающемуся перед ее окном саду, таким же чистым и светлым.
Мечты, давно не посещавшие графиню Конкордию Васильевну, роем вились над ее головкой.
Какое-то радостное чувство овладевало ею при мысли о том, что она избежала смерти, что жизнь чувствуется в каждой капле обращающейся в ней крови.
Она думала о Караулове.
