Костылин ничего не говорит, идет, покряхтывает. Шли они низом долго. Слышат — вправо собаки забрехали. Жилин остановился, осмотрелся, полез на гору, руками ощупал.
— Эх, — говорит, — ошиблись мы, — вправо забрали. Тут аул чужой, я его с горы видел; назад надо, да влево в гору. Тут лес должен быть.
А Костылин говорит:
— Подожди хоть немножко, дай вздохнуть, — у меня ноги в крови все.
— Э, брат, заживут; ты легче прыгай. Вот как!
И побежал Жилин назад, влево в гору, в лес. Костылин всё отстает и охает. Жилин шикнет-шикнет на него, а сам всё идет.
Поднялись на гору. Так и есть — лес. Вошли в лес, — по колючкам изодрали всё платье последнее. Напались на дорожку в лесу. Идут.
— Стой! Затопало копытами по дороге. Остановились, слушают. Потопало, как лошадь, и остановилось. Тронулись они — опять затопало. Они остановятся — и оно остановится. Подполз Жилин, смотрит на свет по дороге — стоит что-то. Лошадь не лошадь, и на лошади что-то чудное, на человека не похоже. Фыркнуло — слышит. «Что за чудо!» Свистнул Жилин потихоньку, — как шаркнет с дороги в лес и затрещало по лесу, точно буря летит, сучья ломает.
Костылин так и упал со страху. А Жилин смеется, говорит: Это олень. Слышишь — как рогами лес ломит? Мы его боимся, а он нас боится.
Пошли дальше. Уж высожары спускаться стали, до утра недалеко. А туда ли идут, нет ли, — не знают. Думается так Жилину, что по этой самой дороге его везли и что до своих — верст десять еще будет; а приметы верной нет, да и ночь — не разберешь. Вышли на полянку. Костылин сел и говорит:
— Как хочешь, а я не дойду, — у меня ноги не идут.
Стал его Жилин уговаривать.
— Нет, — говорит, — не дойду, не могу.
Рассердился Жилин, плюнул, обругал его.
— Так я же один уйду, — прощай!
Костылин вскочил, пошел. Прошли они версты четыре. Туман в лесу еще гуще сел, ничего не видать перед собой, и звезды уж чуть видны.
Вдруг слышат, впереди топает лошадь. Слышно — подковами за камни цепляется. Лег Жилин на брюхо, стал по земле слушать.
— Так и есть, — сюда, к нам конный едет.
Сбежали они с дороги, сели в кусты и ждут. Жилин подполз к дороге, смотрит — верховой татарин едет, корову гонит, сам себе под нос мурлычет что-то. Проехал татарин. Жилин вернулся к Костылину.
— Ну, пронес бог, — вставай, пойдем.
Стал Костылин вставать и упал.
— Не могу, — ей-богу, не могу; сил моих нет.
Мужчина грузный, пухлый, запотел; да как обхватило его в лесу туманом холодным, да ноги ободраны, — он и рассолодел. Стал его Жилин силой поднимать. Как закричит Костылин:
— Ой, больно!
Жилин так и обмер.
— Что кричишь? Ведь татарин близко — услышит. А сам думает: «Он и вправду расслаб; что мне с ним делать? Бросить товарища не годится».
— Ну, — говорит, — вставай, садись на закорки, снесу, коли уж идти не можешь.
Подсадил на себя Костылина, подхватил руками под ляжки, вышел на дорогу, поволок.
— Только, — говорит, — не дави ты меня руками за глотку, ради Христа. За плечи держись.
Тяжело Жилину, — ноги тоже в крови и уморился. Нагнется, подправит, подкинет, чтоб повыше сидел на нем Костылин, тащит его по дороге.
Видно, услыхал татарин, как Костылин закричал. Слышит Жилин, едет кто-то сзади, кличет по-своему. Бросился Жилин в кусты. Татарин выхватил ружье, выпалил, — не попал, завизжал по-своему и поскакал прочь по дороге.
— Ну, — говорит Жилин, — пропали, брат! Он, собака, сейчас соберет татар за нами в погоню. Коли не уйдем версты три, — пропали. — А сам думает на Костылина: «И чорт меня дернул колоду эту с собой брать. Один я бы давно ушел».
Костылин говорит: — Иди один, за что тебе из-за меня пропадать.
— Нет, не пойду, не годится товарища бросать.
Подхватил опять на плечи, попер. Прошел он так с вёрсту. Всё лес идет и не видать выхода. А туман уж расходиться стал, и как будто тучки заходить стали, не видать уж звезд. Измучился Жилин.
Пришел у дороги родничек, камнем обделан. Остановился, ссадил Костылина.
— Дай, — говорит, — отдохну, напьюсь. Лепешек поедим. Должно быть, недалеко.
Только прилег он пить, слышит — затопало сзади. Опять кинулись вправо, в кусты, под кручь, и легли.
Слышат голоса татарские; остановились татары на том самом месте, где они с дороги свернули. Поговорили, потом зауськали, как собак притравляют. Слышат — трещит что-то по кустам, прямо к ним собака чужая чья-то. Остановилась, забрехала.
Лезут и татары — тоже чужие; схватили их, посвязали, посадили на лошадей, повезли.
Проехали версты три, — встречает их Абдул хозяин с двумя татарами. Поговорил что-то с татарами, пересадили на своих лошадей, повезли назад в аул.
Абдул уж не смеется и ни слова не говорит с ними.
Привезли на рассвете в аул, посадили на улице. Сбежались ребята. Камнями, плетками бьют их, визжат.
Собрались татары в кружок, и старик из-под горы пришел. Стали говорить. Слышит Жилин, что судят про них, что с ними делать. Одни говорят: надо их дальше в горы услать, а старик говорит: «надо убить». Абдул спорит, говорит: «я за них деньги отдал, я за них выкуп возьму». А старик говорит: «ничего они не заплатят, только беды наделают. И грех русских кормить. Убить, — и кончено».
Разошлись. Подошел хозяин к Жилину, стал ему говорить:
— Если, — говорит, — мне не пришлют за вас выкуп, я через две недели вас запорю. А если затеешь опять бежать, — я тебя как собаку убью. Пиши письмо, хорошенько пиши!
Принесли им бумаги, написали они письма. Набили на них колодки, отвели за мечеть. Там яма была аршин пяти, и спустили их в эту яму.
6
Житье им стало совсем дурное. Колодки не снимали и не выпускали на вольный свет. Кидали им туда тесто непеченое, как собакам, да в кувшине воду спускали. Вонь в яме, духота, мокрота. Костылин совсем разболелся, распух, и ломота во всем теле стала; и всё стонет или спит. И Жилин приуныл, видит — дело плохо. И не знает, как выдраться.
Начал он было подкапываться, да землю некуда кидать; увидал хозяин, пригрозил убить.
Сидит он раз в яме на корточках, думает об вольном житье, и скучно ему. Вдруг прямо ему на коленки лепешка упала, другая, и черешни посыпались. Поглядел кверху, а там Дина. Поглядела на него, посмеялась и убежала. Жилин и думает: «не поможет ли Дина?»
Расчистил он в яме местечко, наковырял глины, стал лепить кукол. Наделал людей, лошадей, собак, думает: «как придет Дина, брошу ей».
Только на другой день нет Дины. А слышит Жилин — затопали лошади, проехали какие-то, и собрались татары у мечети, спорят, кричат и поминают про русских. И слышит голос старика. Хорошенько не разобрал он, а догадывается, что русские близко подошли, и боятся татары, как бы в аул не зашли, и не знают, что с пленными делать.
Поговорили и ушли. Вдруг слышит — зашуршало что-то наверху. Видит: Дина присела на корточки, коленки выше головы торчат, свесилась, монисты висят, болтаются над ямой. Глазенки так и блестят, как звездочки; вынула из рукава две сырные лепешки, бросила ему. Жилин взял и говорит:
— Что давно не бывала? А я тебе игрушек наделал. На вот! — Стал ей швырять по одной. А она головой мотает, не смотрит.
— Не надо, — говорит. Помолчала, посидела и говорит: — Иван! тебя убить хотят. —Сама себе рукой на шею показывает.
— Кто убить хочет?
— Отец, ему старики велят. А мне тебя жалко.
Жилин и говорит:
— А коли тебе меня жалко, так ты мне палку длинную принеси.
Она головой мотает, — что «нельзя». Он сложил руки, молится ей:
— Дина, пожалуйста! Динушка, принеси!
— Нельзя, — говорит, — увидят, все дома, — и ушла.
Вот сидит вечером Жилин и думает: «что будет?» Всё поглядывает вверх. Звезды видны, а месяц еще не всходил. Мулла прокричал, затихло всё. Стал уже Жилин дремать, думает: «побоится девка».
Вдруг на голову ему глина посыпалась; глянул кверху — шест длинный в тот край ямы тыкается. Потыкался, спускаться стал, ползет в яму. Обрадовался Жилин, схватил рукой, спустил — шест здоровый. Он еще прежде этот шест на хозяйской крыше видел.
Поглядел вверх, — звезды высоко на небе блестят; и над самою ямой, как у кошки, у Дины глаза в темноте светятся. Нагнулась она лицом на край ямы и шепчет: «Иван, Иван!» а сама руками у лица всё машет, — что «тише, мол».
— Что? — говорит Жилин.
— Уехали все, только двое дома.
Жилин и говорит:
— Ну, Костылин, пойдем, попытаемся последний раз; я тебя подсажу.
Костылин и слушать не хочет.
— Нет, — говорит, — уж мне видно отсюда не выйти. Куда я пойду, когда и поворотиться нет сил?
— Ну, так прощай, — не поминай лихом. — Поцеловался с Костылиным.
Ухватился за шест, велел Дине держать, полез. Раза два он обрывался, — колодка мешала. Поддержал его Костылин, — выбрался кое-как наверх, Дина его тянет ручонками за рубаху, изо всех сил, сама смеется.
Взял Жилин шест и говорит:
— Снеси на место, Дина, а то хватятся, — прибьют тебя.
Потащила она шест, а Жилин под гору пошел. Слез под кручь, взял камень вострый, стал замок с колодки выворачивать.
