Так еще в 1917 году из крепости Люкау донесся предостерегающий голос против расового помешательства, охватившего позже Германию.
Потомственный интеллигент Карл Либкнехт гордился своим прошлым. Он ненавидел пруссачество с его расовым чванством, но высоко ценил демократические традиции своей семьи. Сыну Бобу, собиравшемуся побывать во Франкфурте, он написал: «…из достопримечательностей, кроме дома Гете, не забудь посмотреть там еще собор св. Павла, где заседал в 1848 году первый немецкий парламент. Отец вашей бабушки (придворный адвокат Карл Ре, портрет которого находится у дяди Теделя в конторе) был там депутатом и даже президентом. Пусть покажут тебе его кресло».
Так, соблюдая границы внешней уравновешенности, Либкнехт писал родным об историках и философах, о романтизме, который может возродиться после войны, следил за умственным ростом детей, за здоровьем и настроением Сони и уверял ее, что будущее принадлежит тем, кто твердо верит в него. Мятежные его чувства прорывались редко.
И только в июньском письме, на двести девятнадцатый день своего заключения, он позволил им вновь прорваться:
«О, если бы можно было очутиться на воле и работать! Но, черт побери, успокойся, неугомонное сердце!»
IX
Даже шейдемановцы предостерегали канцлера от объявления подводной войны. Но нажим ставки, необузданные требования Вильгельма сделали Бетман-Гольвега игрушкой в руках придворных сил. Он принужден был уступить, и подводная война началась.
Победу у стран Антанты решено было вырвать любой ценой. В ответ союзники атаковали немцев со все большим упорством — у Арраса и Мааса, во Фландрии и у Камбре. Сопротивлялись немцы ожесточенно, но повернуть события в свою пользу уже не могли. Ни закон о «вспомогательной службе», ни удлиненный до предела рабочий день не спасали положения — страна испытывала нужду во всем. Сравнительно с довоенным годом ее производство упало на сорок процентов. Голодные демонстрации, беспорядки и стачки все больше угрожали механизму войны.
Когда к лидерам Форштанда являлась профсоюзная делегация с жалобами на положение, ей отвечали, что трудно всей стране.
— Да, но внушать это людям становится все сложнее, а скоро будет невозможно.
— Должны же они понять, что речь идет о спасении родины! Теперь, когда и Америка против нас, речь идет буквально о будущем немцев, о судьбе нескольких поколений…
— Силы рабочих исчерпаны…
— Нет, только надо поднять их дух.
Так Шейдеман и его коллеги выполняли свой долг перед рабочими, удерживая их в границах спокойствия, и перед правительством, сделав его интересы своими. Они играли роль приводных ремней, соединявших аппарат власти с людьми труда.
Но Шейдеман не был так простодушен: режим неминуемо приближался к краху, он понимал. Пора было думать, кто заменит теперешних заправил и что надо сделать, чтобы не выпасть самим из тележки.
В марте он опубликовал в «Форвертс» статью «Время действовать». Он потребовал реформ, в первую очередь замены трехступенчатых выборов в Пруссии прямым и всеобщим избирательным правом.
Статья вызвала переполох. Будто камень угодил в болото: отовсюду понеслись нападки, угрозы, а со стороны единомышленников — одобрения. Шейдеман оказался на время в центре событий и остался этим очень доволен.
Русские рабочие в газетах и листовках требовали мира без аннексий и контрибуций. Это влияло на всех немцев — от солдат до рабочих. Пришлось и шейдемановцам выдвинуть то же требование. Оно будто бы вытекало из всего, о чем они говорили прежде. В их мыслительном королевстве все концы с концами сходились.
Апрель семнадцатого года принес невиданную вспышку стачек. Рабочие требовали отменить голодные нормы снабжения. Руководители профсоюзов истолковали их: требования как чисто экономические. Но генерал Тренер, недавно назначенный шефом военного управления, получил приказ ставки подавить недовольство любой ценой.
В связи со стачками он заявил в рейхстаге, что Германия никогда еще не стояла на таком опасном пути. А в своем обращении к бастующим назвал их мерзавцами и пригрозил зачинщикам каторгой.
В ряде случаев забастовки перерастали в политические. В Лейпциге по русскому образцу был создан рабочий Совет. Рабочие потребовали не только улучшить снабжение, но и отменить осадное положение и легализовать стачки. Делегацию, которую они направили в Берлин, канцлер принять отказался.
Тогда Шейдеман заявил Бетману, что такая политика ничего хорошего не сулит и лишь ускорит катастрофу.
— Но в какое положение мы поставим себя, — возразил канцлер, — если начнем выслушивать разные ультиматумы?
Шейдеман заявил не без злорадства, что русский пример заразил немцев, страна и без того накануне революции.
— Разве Германия может пойти неразумным путем некультурной нации?! — патетически произнес канцлер.
Так социалисты, шедшие до сих пор в ногу с правительством, призвали его внять голосу благоразумия.
Выход из тупика они видели в сговорчивости имперского кабинета. Впрочем, Эберт назвал апрельские стачки бессмысленными и заклеймил тех зачинщиков, которые пытались использовать их в политических целях.
Путем жестоких репрессий удалось движение погасить. Но ни одного из вопросов, раздиравших страну, разрешить не сумели.
X
Движение, охватившее в апреле рабочих, выдвинуло на первый план совершенно новую силу. Профсоюзные функционеры выполняли волю высшего профсоюзного органа, Генеральной комиссии. Они не могли, да и не пытались повести за собой недовольных; наоборот, всеми возможными средствами старались погасить недовольство. Авторитет их с каждым днем падал.
Кто же оттеснил их в эти дни и возглавил движение? Кто лучше всех понимал нужды рабочего, знал тяжесть его лишений и меру его недовольства? Да сами же рабочие, наиболее сознательная их часть. Металлисты — станочники, токари, монтеры, электрики, шлифовальщики составляли ее опору. Они с первых дней поняли: уж если бастовать, так надо объединить всех недовольных, сплотить и повести за собой.
В цеху, возле станка, в шуме трансмиссий, во время коротких бесед стали выявлять себя эти низовые вожаки. Сам ход дела заставил их взвалить на свои плечи ответственность за события. Их называли старостами, потому что так привыкли называть всякого, кто руководил небольшой группой людей. А позже, когда движение выплеснулось на улицы, когда к требованиям экономическим стали все настойчивее добавлять пункты программы чисто политической, их стали называть революционными старостами.
Конечно, не все помышляли о революции, но многие понимали уже, что одними реформами и уступками, даже если бы удалось вырвать их у правительства, дело обойтись не может.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
