А Стеценко все так же курил у окна и не оборачивался. И Кораблинов отошел как можно дальше в угол. Никто не хочет делить с ним ответственность. Всё на него!
Ищенко вдруг заговорил о том, о чем даже не думал за минуту перед этим. Он говорил теперь, что если бы дивизион вели ближе к лесу, то, может быть, они успели бы развернуться и открыть огонь по танкам (о том, что около леса снег был глубокий и тракторы не прошли бы там, он уже не помнил сейчас). Он говорил, что разведка, с которой Васич ходил, только в последний момент предупредила их, когда уже было поздно. Он никого не думал подводить, он только не хотел отвечать за всех.
Елютин оживился.
— Так… так… — говорил он заинтересованно, словно докопавшись наконец до истины.
Торопясь и захлебываясь, Ищенко говорил не то, что было, и даже не то, что он думал сейчас, а то, что, как ему казалось, ждал от него Елютин. И только одно выходило явственно: если бы его, Ищенко, спросили раньше, с ним посоветовались, всего бы этого не случилось.
— Ну, а вы-то, вы-то где были? — перебил его Елютин.
— Я в бою был. Я все время в бою был! — сказал он пересохшим голосом. И, боясь, что ему не поверят, стал показывать пробитую пулями и осколками шинель. — Со мной рядом очередью с танка убило связного. — В этот момент он сам верил, что это было так. — Вот! Вот!
И он опять протыкал палец в пробоины. Он показывал не раны, а всего лишь дыры в шинели.
Стеценко обернулся от окна. Смуглое лицо его было коричневым от прилившей крови.
— Идите!
И столько брезгливости было в его голосе, в глазах, глядевших на него, что Ищенко поспешно вышел, захватив с собой шапку.
Кто-то в коридоре отскочил от двери, кто-то уступил ему в сенях дорогу.
Не разбирая дороги, по мокрому снегу Ищенко пошел от крыльца. «Судить будут», — подумал он, но как-то тупо: очень болела голова. Он сам не заметил, как оказался около машин. На одной из них в кузове с открытым бортом (видно, подходили смотреть) лежал на плащ-палатке Васич. Смутное сознание вины перед ним, мертвым, шевельнулось у Ищенко. Он уже не чувствовал ни ненависти к Васичу, ни обиды на него. Было только нехорошо, что он что-то там не так говорил про него. Но он тут же успокоил свою совесть: Васич мертв, ему уже ничего не нужно и не страшно. Мертвые сраму не имут. Что бы там ни было, дома у него получат обычное извещение: «Пал смертью храбрых…» А вот он, Ищенко, живой… «А за что меня судить? Какие у них доказательства?» И опять в душе у него защемило от страха, когда он вспомнил, какими глазами командир полка смотрел на него и как он сказал это «Идите!».
Но день был по-весеннему ярок, а Васич лежал желтый, с запекшимися кровью губами, и на руках его почему-то тоже была засохшая кровь. Глядя на него, холодного, мертвого, Ищенко с особенной животной силой почувствовал, что сам он жив. Жив! И этот радостный, слепящий блеск солнца, и запах весны в воздухе, чего уже никогда не почувствует Васич, — все это для него, живого! И рядом с этим сознанием все остальное, даже страх его, все это было не главным.
Кто-то звал его:
— Товарищ капитан! Товарищ капитан!
Он оглянулся. У разрушенного сарая на снегу горел бесцветный при ярком солнце костер. А вокруг костра в стелющемся по сырому воздуху дыму сидели солдаты, все те, кто ночью вырвался с ним вместе на этих машинах. Прокопченные, обросшие, с красными от недосыпания и дыма глазами, они, надев на шомпола куски сала, жарили над огнем шашлык. Ищенко пошел к ним. Он увидел жарящееся сало, капли жира, с треском падающие в огонь, услышал запах и с особенной силой, с которой он воспринимал сейчас окружающий его весенний мир, почувствовал, как он хочет есть. Ему пододвинули перевернутое ведро, он сел у костра на лучшее место, и Баградзе прямо из огня дал ему в руки шомпол с нанизанными на него кусками прожарившегося сала.
— Ну что, как, товарищ капитан? — робко заглядывая ему в лицо, спросил Голубев. Все они, сидевшие здесь у костра, чувствовали смутную вину оттого, что из всего дивизиона только они вырвались и живы. И они надеялись, что с часу на час подойдут еще люди. И даже перед ним они чувствовали некую вину, потому что, пока они здесь ели, его допрашивали там за всех. Ищенко понял это и понял, какими глазами они взглянули бы на него, если бы знали сейчас, что произошло. И ему стало не по себе. Но он все же ел сало: ему очень хотелось есть. И жир капал с его пальцев, тек по подбородку.
Издали донесся глухой гром бомбежки. Возвращаясь, самолеты облегченно и весело взблескивали на солнце металлическими крыльями.
— Как там, товарищ капитан? — повторил Голубев свой робкий вопрос, когда опять стало слышно голос, и кивнул головой в сторону штаба полка. Ищенко не смотрел на него. Он ел и смотрел в костер. С полным ртом он ответил невнятно.
Юрий Бондарев
Незабываемое
(Рассказ)
Посвящается Лене Строговой,
медсестре 89-го стрелкового полка
Лена ложится на краешек нар, укрывается шинелью и, согреваясь, думает в полудремоте: «Хорошо как! Никогда не знала, что так хорошо в землянке!»
Она только что вернулась из санроты, расположенной на берегу Днепра, долго плутала в осенних потемках, намерзлась на сыром ветру и лишь по трассам пулеметов, по окрику часового, иззябшая, усталая, с трудом нашла НП.
Свертываясь под шинелью калачиком, Лена закрывает глаза, и тотчас откуда-то выплывают дорога, лесистый берег, освещаемый близким светом ракет, густо-черная вода у переправы, огоньки цигарок, раненые на носилках около землянок санроты. Где-то в ночи рождается далекий свист, он давит все звуки, приближаясь и настигая. Снаряд с громом разрывается на кромке берега, косая стена воды подымается перед землянками, брызги летят Лене в лицо. «Переправу обстреливают. Но почему же раненых не перевозят?» Второй снаряд разрывается в десяти метрах от носилок, и кто-то там кричит, стонет. «Немедленно переправлять! Немедленно!» И она бежит на этот крик, слыша отвратительно воющий, низкий звук падающего снаряда…
Лена вздрагивает и резко откидывает с головы шинель. В землянке тишина, нарушаемая странным стуком. Это задремал телефонист, и трубка ударяется о стол. Телефонист с усилием подымает голову и продувает трубку.
— «Волна», «Волна», — говорит он, сонно прокашливаясь. — Я — «Дон»… Как слышишь? Поверочка… Что у вас там, черти, радио или патефон? — Он вздыхает, утомленно выпрямляя спину. — Ну как у вас… спокойно? Ракеты кидает?
Связист поправляет плавающий в плошке огонек и, зябко подышав, кладет голову на ладони.
В землянке душно, сыро и пахнет лежалой соломой. Вместе с Леной на нарах, прикрыв лицо фуражкой и не сняв ремни, спит командир батареи капитан Каштанов. На полу возле нар — Володя Серов, ординарец капитана. Свет от свечи мягко бродит по его лицу. Оно разглажено сном и кажется совсем юным. На лоб упал рыжий завиток волос, в нем запуталась былинка сена. Лена долго смотрит на его лицо и думает: «Что ему снится?» — и, улыбаясь, опять закрывает глаза.
Сквозь сон она слышит какой-то шум, чей-то короткий возглас, похожий на команду, и как будто суматошный топот ног. Лена вскакивает. Она ничего не понимает со сна. Ни капитана, ни Володи уже в землянке нет. Телефонист, сгибаясь при каждом слове, надсадно кричит в трубку:
— Ясно! Да плохо тебя слышно! Ясно! Много? Не слышу тебя!
— Что? — тревожно спрашивает Лена и привычно ищет сумку. — Началось?
— По-ошло, — бормочет с полуухмылкой телефонист, прислушиваясь. Он поглядывает на потолок землянки, который сильно трясется, и, потягиваясь всем телом, нервно зевает. — Пятые сутки контратакует, — говорит он. — Язви их душу. И не спят, поганое отродье, а? В Днепре хотят искупать!.. И всё танки пускает да бронетранспортеры… Хорошо бы, если бы в батарее четыре пушки, а то одна осталась, барановская… на плацдарме. Дела-а!..
Лена молча, торопясь, надевает шинель и выбегает из землянки. В траншее темно и холодно. С низины от Днепра дует пронизывающий влажный ветер. Он рвет и уносит звуки выстрелов. Острый запах сырости, глины, недавно смоченной дождем, наполняет окопы. Впереди, в вязких потемках, относимая ветром, взвивается белая точка немецкой ракеты и, упав возле самых окопов, горит, шипя, на земле ослепляющим костром. Где-то впереди тонко шьют автоматы! Взвизгивая, над окопами мелькают, обгоняя друг друга, трассы; разрывные пули глухо тюкают в бруствер, то там, то тут брызжут синими огоньками. И Лена, пригибаясь, отталкиваясь руками от стен траншеи, бежит вперед на бугор.
Впереди, на высоте, длинными очередями, содрогаясь, режет пулемет. При вспышках в красном огне лихорадочно мелькает край чьего-то лица.
Кто-то с руганью пробегает мимо, задев Лену автоматом за плечо.
