Зеленые искры замерцали у него под веками. Он услыхал вторичный гулко ударивший треск. Из сырой ваты тумана в разбитое стекло козырька кинулась на него гнусная синяя, распухшая, колеблющаяся, как желе, морда и захватила его голову мягкими слюнявыми челюстями.
Он не мог дышать, он захлебывался омерзительной холодной слюной и, пронзительно закричав, провалился в эту бездонную пасть.
6
Морской заяц, высунувший круглую усатую морду из воды у края небольшой полыньи, чтобы подышать летним воздухом, поглядеть на молчаливый белый мир и показать себя, был необычайно поражен неслыханным в его жизни гулом высоко в небе, над его мокрой и гладкой головой.
Он знал всякие шумы.
Он привык, что во время передвижки льдов или в дни штормов по пространствам катается раздирающий уши грохот и гул ломающихся голубовато-зеленых глыб, от которого лопаются уши даже у привычного ко всему морского зверя.
Он знал также, что, когда начинается такая музыка в ледяном царстве, тюленям, моржам, морским львам и прочей твари нужно нырять поглубже и пережидать там окончания буйств, потому что сдвигающиеся льдины могут растереть попавшее между ними неловкое зверье тело так, что не останется и косточек.
Но гул и грохот, творимые льдами, были неправильны, неровны, не имели никакого ритма. А звенящий гул над его головой был ровным, певучим, ритмическим, необычайным в этих владениях.
И несмотря на то что этот гул мог таить в себе неслыханную еще и страшнейшую из всех опасностей, какие приберегала жизнь для морского зайца, любопытство преодолело в нем другие побуждения.
Он даже вскарабкался на лед, задрал усы кверху, раскрыл розовый рот и запищал от волнения, помахивая ластами. Гул приближался и рос; от него начинало уже звенеть во всем теле, и заяц осторожно подался опять на самый край полыньи, чтобы иметь под боком спасительную черную глубь.
Но воющий гул оборвался, сменившись внезапным и пугающим молчанием.
Вслед за тем сырое облако, тянувшееся над льдом, разорвалось, и из него, взмахнув крылом, ринулась на застигнутого врасплох зверя громаднейшая страшная птица.
Заяц заверещал и отчаянно метнулся к воде. Он счел себя уже погибшим в клюве чудовища, но, ныряя, успел заметить, что птица с разлету задела крылом за выступ высокого тороса перед полыньей, перевернулась, крыло отлетело в сторону, а сама птица с звонким грохотом рухнула и покатилась по льду вверх лапами.
Уйдя на достаточную глубину, морской заяц успокоился и стал соображать. Он был еще молод, но жизненный опыт уже мог подсказать ему, что птица, которая при падении теряет крыло и катится по земле спиной, — это или больная, или мертвая птица.
И, нерешительно пошевелив ластами, он неторопливо поднялся снова на поверхность полыньи.
Первое, что он увидел, был странный зеленый с белой полосой предмет, качавшийся совсем рядом с ним на мелкой ряби воды. Предмет был неподвижен и явно мертв. Заяц осторожно подплыл к нему, обнюхал и ткнулся мордой в раскрашенный бок предмета.
Он услыхал легкий пустой отзвук, понял, что предмет особого интереса не представляет, и оглянулся по сторонам.
Птица лежала по-прежнему, задрав лапы. На одной из них боком висел такой же зеленый с белым предмет, какой качался на воде. Заяц выполз на льдину и, снедаемый любопытством, заковылял поближе.
Но не успел он проползти и половину расстояния, как в боку мертвой птицы вдруг открылась узкая дыра и из нее вывалился шевелящийся меховой ком. Заяц перевернулся и настолько быстро, насколько позволяли ему ласты, помчался к воде, рухнул в нее с фонтаном брызг и скрылся, чтобы больше не появляться.
Движущийся меховой ком, который вываливается из брюха птицы, — это было уже слишком для морского зверя.
Меховой ком долго копошился на льду, пытаясь подняться. Наконец он протянулся во всю длину и некоторое время лежал неподвижно.
Но потом опять зашевелился. Гильоме — это был он — заскреб пальцами по льду и простонал. Холодное прикосновение льда к лицу привело его в себя. Он поднял голову, — на льду осталось широкое яркое розовое пятно в том месте, где к нему прижималась рассеченная щека, — оперся на руки и тяжело встал во весь рост.
Голова у него кружилась и звенела набатом. Он сделал несколько шатающихся шагов и облокотился на корпус гидроплана. Захватил кусок смерзшегося снега и стал сосать его дрожащими белыми губами.
От колючих ожогов снега сознание его понемногу яснело. Он бросил снег, достал из-за пазухи платок и вытер щеку, по которой сползала кровь.
В эту минуту он впервые со всей остротой отдал себе отчет в том, что случилось несчастье, и с ужасом посмотрел в темное пространство за перекошенной и скрюченной ударом дверью гондолы. Он не мог решиться вступить туда, откуда он бессознательно, с инстинктивным упрямством гибнущего, сумел выбраться. Ему стало страшно, что там больше нет жизни.
Он вспомнил о людях, которые доверили свою жизнь его опыту и знанию, и снова застонал. И как бы в ответ на этот стон, из гондолы послышался тихо зовущий его голос, голос Победителя, который он узнал с первого звука.
— Гильоме, вы живы? Помогите вынести наружу женщину и доктора.
Гильоме рванулся на зов. Слабость и страх мгновенно замолкли в нем. Он знал теперь, что нужно работать, только работать, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая. Все тело его болело невыносимо и казалось разломанным на мелкие куски, но он впрыгнул в гондолу с мальчишеской легкостью.
В сумраке опрокинутой и сдавленной кабины он встретил спокойное тление горячего пепла под тяжелыми бровями.
— Я, кажется, совсем цел, — ответил Победитель на вопросительный взгляд пилота, — легкие ушибы и сотрясение. Она тоже, по всей вероятности, не получила тяжелых повреждений, — он указал на тело Жаклин, лежавшее у него на коленях. — Хуже всего с беднягой Эриксеном. По поверхностному осмотру — у него перелом обеих голеней. Берите вашу подругу, я займусь им.
Гильоме принял на руки легкое тело Жаклин и осторожно выбрался с ним из гондолы на лед. Он положил ее и поспешил на помощь Победителю. Оба с трудом подняли грузного большого Эриксена — он тоже был без сознания — и опустили его рядом с Жаклин.
Победитель расстегивал сумку с походной аптечкой. Взглянув искоса на Гильоме, наклонившегося над Жаклин и с тревогой смотревшего в побелевшее лицо женщины, он сказал тихо и недоуменно:
— Как же это произошло?
Гильоме выпрямился. Кровь гулко зашумела в нем; он покраснел и опустил голову.
— Не знаю, — ответил он после паузы, — я не могу понять… это впервые со мной… Это было выше меня… я потерял голову в этом проклятом тумане… Мне показалось… показалось, что самолет падает… вы понимаете… я не верил кренометру, и я взял крен… Впрочем, это не оправдание, я сознаю всю глубину… я сумею ответить за свое преступление. — Голос его начал дрожать и рваться.
Победитель шагнул к нему и положил меховую руку на плечо летчика.
— Бросьте, — произнес он властно и в то же время ласково, — бросьте это навсегда. Преступление? Вздор! Если так, то главный преступник — я, потянувший вас за собой в смертельный рейс. Ни слова больше о вине. Никто никогда не посмеет упрекнуть вас. Возьмите — дайте ей понюхать. Потом мы дадим ей глоток рома.
Он подал летчику пузырек нашатырного спирта и сам опустился на колени перед распростертым навзничь Эриксеном.
Гильоме, цепенея от боли и волнения, открыл склянку и поднес ее к лицу Жаклин. Крылья ее носа дрогнули, рот искривился, она всхлипнула, вздохнула еще раз. Ресницы с усилием разжались, и Гильоме вздохнул, увидев помутневшие зрачки, так непохожие на ясный и прозрачный взгляд своей подруги.
— Жаклин… Жаклин… крошка! — позвал он нерешительно, поддерживая ее голову.
Теплая легкая искорка мелькнула в глубине глаз. Жаклин снова всхлипнула, губы ее сложились страдальческой складкой, и Гильоме услышал хриплый шепот:
— Альфред… Что мы? Где? Ты жив, Альфред? Мне больно… мне очень больно. Я хочу домой.
Гильоме с силой отчаяния стиснул ее руку.
— Лежи, лежи, Жаклин. Спокойно! Не бойся, мы вернемся домой. Где у тебя болит? Скажи.
— Все болит, — прошептала она, опускаясь.
Гильоме быстро ощупал ее руки и ноги — они были целы. Расстегнув малицу, он исследовал спину и грудную клетку и убедился, что ребра и позвоночник тоже не пострадали. Он опять застегнул ее малицу, встал и пошел к машине, вытащил из гондолы подушку от сиденья и подложил ее под голову Жаклин.
В это время его позвал Победитель.
— Он скоро очнется, — сказал он, указывая на Эриксена, — надо сделать ему лубки. Берите нож — раскалывайте лыжу.
Гильоме взял протянутый нож, вытащил лыжу и принялся за работу. Победитель, стащив с ног Эриксена меховые сапоги и штаны, приторачивал отрезываемые летчиком куски лыжи бинтами. Эриксен, не приходя в себя, стонал.
