Форма входа
Читем онлайн Явление. И вот уже тень… - Вержилио Феррейра
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
— Максимо Валенте — наш величайший поэт из числа живущих. Более того, для меня он величайший наш поэт двадцатого века. Оговариваюсь — для меня. Я не раз говорил ему: «Максимо! На тебе лежит огромная ответственность».
Они были очень близкими друзьями. Так-так. Об этом тоже поговаривали. Но вряд ли это было правдой. Элена знала его еще с тех времен, когда ездила отдыхать на юг. Мы часто встречались с ним на юге. Однажды одну мою фразу он поставил эпиграфом к одной своей книге. На чем зиждутся дружеские отношения? Слышен шум дождя. Шум дождя в паузах меж разговорами, в моем невнимании к тому, что говорится. В полутьме гостиной Элена зажгла светильники, погасила верхний свет. И тут заговорил Озорио — он был литератор на все руки, критик-поэт-драматург-романист. Лоб у него занимал полголовы. Затем начиналась шевелюра и доходила до плеч. У него был один вопрос, и он хотел его поставить. Не поехать ли мне в деревню искупаться? Или в гости к Элии?
— В чем состоит ваш вопрос? — осведомился я.
— Вопрос мой очень простой. Вот мой вопрос: что такое величайший поэт?
Жоан Непомусено Диас да Крус улыбнулся. У него были белые зубы, блеснувшие в улыбке. Еще у него блестели волосы, покрытые брильянтином. Озорио был софист. Я любил софизмы. Жоан Непомусено Диас да Крус — он всегда называл свое имя полностью. Полностью ставил его на книгах стихов, он был поэт. Под критическими статьями, он был критик. Он сказал:
— Но, Мануэл Озорио, величайший поэт — это поэт, который возвышается над общим уровнем.
— А я скажу, что поэт, который возвышается над общим уровнем, — это малый поэт. Никогда не было поэта, выражавшего общий уровень в большей степени, чем Гомер. Но всем известно, что Гомер — величайший из существующих поэтов.
А не податься ли мне в деревню — сейчас, пока дискуссия разгорается? Надо бы решить. Или в гости к Элии — но как можешь ты строить иллюзии? Вернуться к молодости, к поре, когда придумываешь себе будущее, — вернуться к истокам, как зверь в берлогу. Замкнуть круг. И снова звучит пластинка, и в памяти о ночи, об одиночестве — снова солнце, весть о нем, доходящая до самого дальнего горизонта. Элена оказалась в одиночестве. Никто не привел жен, ни Озорио, хотя он всегда приводит, ни Сабино (а он тоже всегда приводит). Элена прислушивается без интереса. Угощает. Когда очередь доходит до Валенте, что-то вздрагивает у нее в лице от чуть заметного смущения. Я вижу. Это было, когда Сабино поставил еще одну проблему, а я пошел к переговорной трубке у входной двери. Обливаюсь потом, пижама вся расстегнута, иду к переговорной трубке.
— С телеграфа!
Разносчик телеграмм. Но я не открываю.
— Позвоните привратнице и оставьте у нее.
Потому что так уже было несколько раз, никакой телеграммы не было. Я ждал, а ничего не было. Просто кто-то хотел войти и говорил: «С телеграфа». Тогда Элена предупредила меня:
— Никогда не открывай.
Я не стал открывать. А когда вернулся, Сабино уже завладел аудиторией.
— …Но в споре о великом и малом, о том, каким должно или не должно быть искусство, никто не задается вопросом, каким оно станет. Если оно еще может быть.
Я отпиваю глоток, чтобы слушать дальше. Люблю послушать Сабино, он куда умнее меня. Но гостиная пуста, все разошлись — чем могла заинтересовать их эта беседа? Остались лишь он да я. Да Элена, для полноты семейного уюта. Я люблю Сабино, он озвучивает мои мысли, облекает их в понятные категории. Мы соратники в борьбе «за искупление человека», но когда Сабино не ораторствует, он достаточно занудлив. Робок. Зажат. Немного инфантилен.
— Мы распродаем по дешевке все, что скопили за две тысячи лет. Все. И сами не отдаем себе ясного отчета. Мы видим, что мир вокруг нас меняется, но не представляем себе, до какой степени радикально изменение.
Элена сидит в полутьме, на краю софы. По всей комнате там и сям, на полу, на мебели — светильники ясноглазыми очажками. И слышен шум дождя.
— Вся наша жизнь покоилась извечно на несущественных изменениях. Листья опадали, нарождались новые, но дерево было все то же. Две тысячи лет, я сказал? Жизнь не менялась со времен неолита.
И в какой-то момент я замечаю, что Элена тоже ушла. Красная софа напротив меня пуста. По углам — светильники. А наверху — неясная тьма, задыхающаяся от безмолвия, словно стоячий взгляд слепого.
— Мы видим, что мораль, философия и так далее… Вот так. Но думаем, что так было всегда, что тут нет ничего нового. Сейчас вещи меняются очень быстро, ну ладно. Но ведь все теперь меняется очень быстро. И все-таки ничто не изменилось, придет другая философия, другое искусство, другая мораль. И все же это не так. На днях я прочел книгу, где…
И тут замечаю, что говорю я сам. На стуле Сабино никого нет, во всей гостиной никого нет. Только неприметный трепет светильников по углам. Дождь ярится, в приступе гнева налетает на стекла лоджии — на днях я прочел ужасную книгу. Переворот в науке, вторжение в космос, преобразование материи — но это еще не все. В мозгу человека содержится в миллиард раз больше битов, чем в крупногабаритной ЭВМ. Бит, единица «да-нет» информации. Но когда-нибудь человек и ЭВМ в этом смысле станут равны. Когда-нибудь ЭВМ сможет запрограммировать сама себя — что же значит «свобода»? Человек начинается с крохотного интервала между «он» и «я» — а если этот малюсенький интервал будет помещен в гигантскую машину? Но и само тело человеческое под угрозой, а мы на нем основываем все, изощренные самоочевидности мышления, разветвленную мораль, диктующую, каким ему быть, красоту, которой наделяют его те, кто его славословят, и даже те, кто его отрицают в уверенности, что оно достаточно твердо стоит на ногах, чтобы выдержать отрицание. Из него создаем мы богов — твое божественное тело, Элия, и твое, но ты так постарела, Элена, Элена, где ты? Где вы обе? Я прочел ужасную книгу. Технически возможно сотворить тело с крыльями, с когтями, с длинным хвостом — он пригодится летом, чтобы отмахиваться от мух — что значит «человек»? «Homo natus de muliere»[38] — но и это уже не истина. Технически возможно сотворить его вне утробы, сделать сыном многих отцов, изменить отцовские гены, отмерить его свойства, как составные части в овощной похлебке. И добившись оптимальной дозировки, наладить серийное его производство, как в промышленности, — что такое человек? И задует ветер смерти — над опустелой землей, над развалинами, меж которых медленно бродят призраки, небывалые металлические черепа, пугающие до дрожи, — что значит искусство?
— Таким образом…
Да я ли говорю? Безмолвные тени в пустой гостиной, светильники бледными стражами.
— …как еще говорить об искусстве? Великое знамение нашего времени — смерть памяти. Вся наша жизненная система — все еще система «экономии на грошах». Размениваем монеты, храним фотографии, запасаемся впрок сантиментами…
Но погоди — кто это тебе сказал, уж не Милинья ли?
— …чиним старое платье, оно еще пригодится, храним весь старый хлам, он еще пригодится…
Милинья, моя дочь…
— …копим знания на века в крепостях библиотек и таскаем их на себе, как улитка раковину. А ведь искусство рождается там, в этом надломе, отделяющем чистое настоящее от нечистого будущего либо прошлого. В наше время время умерло.
Образцово точная цивилизация, избавиться, throwaway[39], carpe diem[40], не день, но миг. Это время животных, о, господи, я хотел быть животным, самообман, не быть тебе животным — но и у собак есть память. Это время блестящей полированной стали.
— …Даже если допустить, что искусство… Но закономерность его смерти всегда определялась степенью износа. При современных скоростях результат износа сказывается раньше, чем завершается действие. Мы заранее устали от всего…
От всего, что составляло предмет моих дум, мечтаний, планов. Конечно, именно поэтому — что для меня значит смерть? Умирает лишь то, чем остается нам жить, я уже говорил. А мне больше нечем жить. И потому я знаю, что стал стариком — ты стал стариком. Все еще дождь. И ветер. Будущее — только оно — умирает в нас, а у меня нет будущего. И потому говорю: умереть сию же минуту. Мне было бы до такой степени безразлично. А то, что меня волновало, где оно? Мое «я» с его головокружительным неистовством — только начни думать. Цельное, жизнеспособное, завораживающее. Не совсем так — могло бы стать таким. Но не стало. Пластинка. Слушаю, и та часть моего «я», которая слышит, существует лишь в памяти звуков. Вот наступил черед той части, где кружится хоровод, дети в фартучках — видно, был звонок на перемену. Мне грустно средь их веселья, потому что все это так далеко от меня.
— Так вот: об износе.
И замечаю, что Сабино вернулся. Все лицо у него подергивается от тика, слова заостряются на губах.
— Тема для эссе. Вопрос сводится к следующему: Историю объясняли на тысячу ладов — экономика, великие люди и так далее. Но есть один фактор, который, насколько я могу судить, еще не принимался во внимание, и это как раз и есть износ. Нет такого учения, которое можно было бы терпеть до бесконечности. В какой-то момент его отбрасывают и выстраивают новое. Не вносят поправки — выбрасывают. Или, если угодно, «вносят поправки», потому что оно всем осточертело. Да, да — и в науке так. Наука — система объясненных сведений, структура из взаимосвязанных элементов. В науке не исходят из «реального». Придумывают формулу, а затем подгоняют под нее «реальное». Затем формулу отвергают и придумывают новую. В искусстве то же самое. Так вот, в наше время износ наступает невероятно быстро. Но это уже другой вопрос. Рассуждения о смерти искусства стали обычным явлением. Вот так. И уже давно. Но не в такой степени, как сейчас, и не по тем причинам, что сейчас. Я утверждаю: без искусства человек — не человек. Пока допускается существование людей, приходится допускать существование искусства. Я хочу сказать, потребность в искусстве. Но мы уже видели, что можно сфабриковать нового человека. Как бы то ни было, даже если его не сфабрикуют, искусству придется укрыться в катакомбы, как некогда христианству, оно станет тайным прибежищем изгоев.
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Явление. И вот уже тень… - Вержилио Феррейра бесплатно.
Похожие на Явление. И вот уже тень… - Вержилио Феррейра книги
- Абхазские рассказы - А. Аншба - Современная проза
- Травяная улица - Асар Эппель - Современная проза
- Ли Смолин. Возрожденное время: От кризиса в физике к будущему вселенной - Юрий Артамонов - Современная проза
- Вещи (сборник) - Владислав Дорофеев - Современная проза
- Душевные смуты воспитанника Тёрлеса - Роберт Музиль - Современная проза
- Пока не пропоет петух - Чезаре Павезе - Современная проза
- Сто дней - Лукас Берфус - Современная проза
- Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Филип Дик - Современная проза
- Голубая акула - Ирина Васюченко - Современная проза
- Листья - Джон Апдайк - Современная проза