Она вновь расхохоталась, громко, звонко, беззаботно, как озорная девчонка.
— Иной раз за это приходится расплачиваться. На следующем представлении, когда аплодисменты чуть стихнут, слышу на галерке ужасное шиканье, а то и свист. И я убеждена, что это мой последний кавалер со своим товарищем по парте.
Обоим было страшно весело, точно их интересовали эти смешные вещи.
Но вдруг Зийна посерьезнела. Зиле увидел вертикальную морщинку между ее бровями.
— Надоели мне эти шмыгающие носами молокососы. Последнее время даже шутить не хочется. Велю матери гнать их в шею вместе с букетами. Пусть лучше свистят со своей галерки.
И оба помолчали.
— Ну, разве они один… Могу себе представить, что у вас и взрослых поклонников много.
— Поклонников… — бросила неприязненный взгляд Зийна. — Вот и у вас нет другого слова, кроме этого пошлого, дурацкого словца. Поклонники… Я знаю, чего они своим поклонением добиваются. Ах, как я их знаю, эти восторженные лица и умильные взгляды. Иной раз я играю, окруженная этим их восхищением. И тогда я теряю равновесие, мне хочется убежать и спрятаться за кулисы. С трудом сдерживаюсь и продолжаю. Тошнота к горлу подступает, становлюсь нервной и не владею ни движениями, ни языком. Такое ощущение, будто на меня смотрят, как на проститутку…
Зиле несколько смущенно пытался сформулировать свои мысли.
— Это потому, что вы и как человек… скажем открыто, как женщина очень привлекательны. Я понимаю, вас, как актрису, оскорбляют эти животные инстинкты, которые просыпаются в мужчинах от вашей человеческой притягательности. Но мне кажется, это естественно. Наши духовные симпатии и инстинкты не всегда можно отделить от чисто физических.
— Какое мне дело до вашего психологизирования! Мне претит роль объекта для разглядывания и ухаживания. Мне претит быть объектом удовлетворения инстинктов. Я все время чувствую себя в опасности. Мне все время кажется, что люди хотят схватить меня, чтобы уничтожить во мне это единственно ценное, эту крупицу артистического таланта… Скажите, разве это не унизительно? Обидно до глубины души…
— Вы хотите, чтобы вашу артистическую личность абстрагировали… чтобы ее отделяли от человеческой. Чтобы содержание отрывали от формы. Но мы же не метафизики. И вы не из аскетов. Или как раз аскетическая натура? Это было бы прискорбно!
— Мы… — Она кокетливо прищурилась. — А вы и себя относите к… ним?
Ему неожиданно захотелось ответить шуткой.
— К вашим поклонникам? К этой пошлой шатии?.. К сожалению. Поступайте, как знаете. Только не собирайте лоб в гармошку — хотя это вовсе не так уж безобразно, как вам кажется.
Оба по своему характеру не могли долго быть серьезными. Им нужны были частые перемены в настроениях. Оба выдерживали разговор в легких тонах и испытывали от него удовольствие. Примерно так, как старые знакомые, снова встретившиеся после долгой разлуки. То легкое недоверие, которое с самого начала чувствовалось в ее голосе и взгляде, исчезло. А его оставило смущение и неловкость от непривычного нового костюма.
— Скажите, откуда вы так хорошо знаете женскую душу? — совершенно неожиданно переменила тему разговора Зийна Квелде.
Зиле пожал плечами.
— Не скажу, чтобы я ее знал. А вам кажется, что знаю?
— Мне не кажется. Я вижу. В этом-то я компетентна. И это вам скажет каждая, посмотревшая вашу пьесу.
— Я не знаю, что говорят женщины. Мужчины, те судят по-разному.
— Мужчины… Они же всезнайки. Судачить они умеют, а не судить. Притворяться и воображать, а не знать.
— Не забывайте, что я всего лишь один из них. Ведь и я могу притворяться и воображать.
— Потому-то я и спрашиваю: почему вы можете это так хорошо знать?
— Если вы не льстите — то только потому, что я могу глубже вникать и вернее изображать.
— Иногда кажется, что вы читаете женскую душу, как открытую книгу. Как это вам удается? У вас, должно быть, были связи с различными женщинами. Не возражайте, я при этом не имею в виду ничего грязного. Но широкий опыт и свои личные разносторонние наблюдения, кажется, необходимы для этого.
— Широта и разносторонность нужны статистику, а не психологу. Поле личных переживаний и наблюдений у писателя сильно ограничено. Никакое численное накопление их не выведет его за пределы собственного субъективного мира. Он навечно ограничен узким кругом своего воображения.
— Вы говорите как субъективист и идеалист. Где же ваш престиж социального писателя?
— Об этом мы могли бы говорить много…
— Лучше не будем! Не сегодня. Я вижу, что разговор с вами начинает меня будоражить — почти, как вчерашняя игра. А я хочу отдохнуть…
Она простодушно коснулась лежащей на колене руки Зиле. И он тут же уступил. Разговор и помимо его желания сползал к очень серьезным вопросам. Но ведь не ради диспута он сюда пришел, а просто поболтать.
— Через неделю кончается сезон. Что вы думаете делать летом?
— Ничего я не думаю делать. И вообще не думала об этом. И никогда не думаю. Полагаюсь на случай и всегда получается лучше всего. Если удается, уезжаю — все равно куда. А нет — живу в городе. И тоже хорошо. О своих вакациях никогда не жалею. Живу как бог на душу положит. Много читаю, но без особого отбора. Я удивительно неметодична и неуравновешенна. Так меня и тянет пожить свободной, рассеянной бродячей жизнью. Когда не надо в определенное время вставать и в определенный час являться на репетицию.
— Скажите, как это получается: о вашей личной жизни ничего не слышно. О многих ваших коллегах рассказывают даже анекдоты. А о вас почти что и не говорят.
Взгляд ее резко блеснул.
— Вы собираете анекдоты из актерской жизни? Изучаете мою личную жизнь? А какой вам интерес? И достойно ли это вас?
Как недавно она, теперь он успокаивающе положил свою руку на ее.
— Не будьте вы такой мнительной, Зийна Квелде. Ничего я не собираю. Но и не считаю, что мой интерес к человеку может быть для него оскорбительным.
— Я и не считаю! Совсем наоборот. Мне просто приятно, что обо мне думают. Ведь мы же все честолюбивы. Но и не настолько испорчены, как о нас полагают. По буржуазным шаблонам мы не живем и не можем жить. Наша работа требует иной жизни и иного склада… Но что мы так много говорим обо мне. Расскажите лучше, над чем вы теперь работаете. Мы все интересуемся, что будет нового в следующем сезоне.
Так они разговаривали, спокойно и приязненно, как старые-старые знакомые.
3
Зиле проводил Зийну Квелде на новую постановку какой-то старой пьесы. Это была последняя репетиция в сезоне.
Он сидел за кулисами и смотрел на сцену.
Зал был почти пуст. Только какой-то капельдинер или гардеробщик время от времени просовывал голову в дверь.
К Зиле подошли один из актеров, игравший обычно героев, стройный, сухощавый брюнет, и первый любовник, юркий и улыбчивый.
— Вы часто нас навещаете, — сказал герой. — Не думаете ли в следующем сезоне стать нашим заведующим репертуаром?
— Почему вы так… Нет, не думаю.
— А хорошо было бы, — улыбнулся любовник. — Мы бы могли работать совсем иначе, будь у нас литературно более образованный репертуарный руководитель.
— Который к тому же и сам драматург, — добавил герой.
— Я думал об этом. Мне кажется, что вы заблуждаетесь. Хороший драматург еще не хороший заведующий репертуарной частью. Сценическая техника мне еще во многом незнакома. Потому-то я сейчас и стараюсь с нею как-то ознакомиться.
— И это необходимо. Вся беда в том, что наши драматурги не знают сцены и не считаются с тем, что возможно и что нет. Что в литературном воображении, за письменным столом, кажется впечатляющим, на сцене порой никак не звучит.
— Они иногда такое сочиняют, что на сцене и не поставишь.
— Ну, по-моему, нет такого, чего нельзя было поставить. Если бы драматург все время ограничивал свое воображение возможностями сегодняшней сцены, то был бы невозможен прогресс искусства. А ведь сцена должна все время развиваться, должна стараться усвоить и передать все, что дает драматургическое воображение.
— Только не надо этому воображению уноситься за облака. А вообще о сцене нам спорить нечего, тут вы в чем-то правы. Но с постановочными и актерскими возможностями поэты должны побольше считаться. Они часто пишут такие роли, где сам гений спасует. Есть роли, за которые, мы так сказать, деремся. А есть такие, которые никто не хочет брать.
— В этом отношении, наверное, Блауман надолго останется непревзойденным мастером.
— Если я вас правильно понял, драматург должен писать роли для уже знакомых ему определенных актеров. Так именно делал Блауман. Могу представить, что актеру это очень удобно. Надо только тряхнуть нажитым опытом или уж, на крайний случай, позаботиться о новых, не очень затасканных эффектах. А вот идет ли это на пользу всему драматургическому искусству, это весьма сомнительно.
