— Хочу его вытянуть, — шепчет доктор Колберну с довольной улыбкой. — Смотрите, какой молодец!
— Что с того. Он будет слепым и слабоумным.
— Слабоумным как раз не будет: мозг в полном порядке. Что касается глаз, тоже трудно пока сказать. Не удивлюсь, если зрение еще вернется. Природа — великий целитель, если ей не мешать. Природа творит чудеса, да-да, чудеса. Помню, на Полуострове я выходил человека,[112] получившего пулю в сердце. Так она там и осталась. Или еще ваш сосед по палате, майор. В груди такая дыра, что влезет трость с набалдашником, но он не умрет. Сто раз уже мог умереть, но раздумал. Могучая хватка. Форменный бультерьер!
— Доктор, а как мой Джерри? Мальчишка-ирландец с пулевым ранением в паху.
— Завтра с койки долой!
— Что? Так плох?
— Да нет же. Встает. Будет ходячим. Да таких, как ваш Джерри, можете не бояться. Жизненных сил у него хватает на шестерых. Из таких чертенят — всегда лихие солдаты. И раны у них заживают. Еще три недели, и может идти красть кур. Даже я со всей медициной не смог его здесь прикончить.
В этом сравнительно мирном убежище, в госпитале святого Стефана, Колберн пробыл шесть недель; не настигни его пуля, он провел бы их вместе с полком в тяжком ратном труде, на позициях под Порт-Гудзоном. Десятый Баратарийский залег в небольшой лощинке, в ста пятидесяти ярдах от крепости; с фронта его защищал от южан высокий бугор; зато левый фланг оставался совсем открытым, и бойцы что ни день платили за это потерями. Баратарийцы повырубили ступени на своей стороне бугра, а на гребне уложили двойной ряд бревен с бойницами, крепкий надежный бруствер. Но с обеих сторон снайперы начинали огонь с рассветом и вели дотемна. Роковое искусство стрелков все возрастало, и случалось, что пуля сражала бойца сквозь бойницу, пока он приискивал цель. Стоило высунуть краешек кепи за бруствер, и меткая пуля пронзала его. Офицер-южанин, стоявший в ту пору на этом участке фронта, рассказывал после, что большинство их потерь было от пули в лоб. Картер, находившийся вместе с полком на позициях, просыпался каждое утро от снайперских выстрелов; пули свистели в ветвях над его головой, а порой посещали и его скромный шалаш. Если слышался яростный вопль или проклятье — значит, пуля нашла жертву. Бойцы уже не сбегались, как прежде, на отчаянный крик, все привыкли к подобным трагедиям; вчетвером уносили сраженного; порой слышался чей-нибудь голос: «Кого это так?» Один поразительный случай Картер, правда, включил в письмо к Лили, хотя, вообще говоря, он был мало чувствителен к деталям войны.
«Как раз я закончил завтрак и лежал на спине, покуривая. Просвистела пуля, так низко, что я оглянулся, и громко тюкнула в дерево, футах в двадцати от меня. Посреди, между мною и деревом, положив под голову скатку, лежал какой-то солдат, углубившись в газету; он держал ее прямо перед собою в обеих руках. Помню, я усмехнулся, увидев, как резко он вздрогнул, когда свистнула пуля. Бойцы, сидевшие рядом, встрепенулись и бросили карты. Но меня удивил грамотеи: вздрогнув раз, он остался лежать, углубившись в газету, Я заметил, что он побледнел и под подбородком на шее про-ступила капелька крови. «Ребята, — сказал я игравшим в карты бойцам, — а ну, подойди кто-нибудь к тому парню с газетой». Они подошли, — он был мертв, убит наповал. Пуля вонзилась в горло, вышла насквозь и перебила ему позвонок у основания затылка. А вся кровь из ужасной раны повытекла вниз на шинель. Значит, пуля тюкнула вовсе не в дерево, а в человека. И вот он лежал, сжимая в обеих руках «Индепендент» и устремив мертвый взор на проповедь Генри Уорда Бичера.[113] Весьма примечательный случай.
Кстати, не думай, мое дорогое дитя, что пули здесь так и летают. И я берегу себя, в точности как ты приказала».
Это было, конечно, неправдой, и полковник лгал Лили сознательно. Смерть поджидала его на каждом шагу, но он ни за что не признался бы в этом жене, больше всего на свете страшась испугать ее.
ГЛАВА XXII
Капитан Колберн вовремя присоединяется к Равенелам и помогает им спастись бегством
Колберн лежал в госпитале уже две или три недели, когда вдруг он увидел доктора Равенела, приближавшегося к нему с крайне встревоженным видом. Доктор прослышал о ранении Колберна и, рисуя в уме наихудшее, как обычно, когда его беспокойство касалось близких людей, сел на первый же пароход и поехал искать капитана. Ну, а тот, со своей стороны, решил по лицу Равенела, что с Лили что-то стряслось. Что с ней? Поссорилась с мужем? Картер убит? Она умерла? Он рассмеялся от радости и почувствовал подлинное блаженство, узнав, что доктор волнуется только из-за него.
— Я замечательно здесь поправляюсь, — сказал он. — Спросите хоть доктора Джексона. Выше левого локтя я в полном порядке. Правда, от локтя до кисти рука еще как чужая.
Равенел покачал головой, не оставляя, как видно, своих опасений.
— Полагаю, что вам оставаться здесь вредно, — сказал он. — Совершенно нечем дышать. Омертвленные ткани, гной и все прочее заражают здесь воздух. Я почувствовал это, как только вошел. Ваше мнение, доктор Джексон?
— Вы полностью правы, — ответил главный хирург, вытирая со лба пот. — Но что же поделаешь? Эта жара убийственна, воздух отравлен. Если бы только нам дали новое помещение. Любая хибара на воздухе была бы полезней для раненых.
— Вот и я то же думаю, — сказал Равенел. — Я сейчас — деревенский врач и хотел бы забрать капитана к себе на плантацию и полечить свежим воздухом.
— Как раз то, что вам требуется, — сказал Колберну доктор Джексон. — Лед вам больше не нужен, хватит холодной воды. Поезжайте, я вам советую. Я устрою вам месячный отпуск. Обещаю, что вы успеете и поправиться в Тэйлорсвилле, и вернуться на фронт. Предложил ведь отправить его на Север, — объяснил он доктору Равенелу, — так нет, ни в какую! Ему надо додраться под Порт-Гудзоном! Странствующий рыцарь — и только!
Колберн весь трепетал и душой и телом при мысли, что он увидится с миссис Картер (встречи с мисс Равенел никогда его так не пугали). Думаю, что из тех, кто читает эти страницы, многие испытали в своей жизни любовь, не нуждаются в дополнительных авторских разъяснениях и не будут чрезмерно удивлены, узнав, что наш Колберн, помявшись, сказал: «Я еду!» Знаю, бывают женщины, которые вовсе не в силах глядеть на того, кого однажды любили, а потом потеряли; они бросаются за угол и стремглав бегут переулками, лишь бы только не встретиться с ним, притом, может статься, не расставаясь с ним мысленно ни на минуту, но избегая всю жизнь встречи лицом к лицу. Но те, кто сильнее душой и могут выдержать встречу, бывает, что сами ищут ее, почерпая в ней некую сладкую грусть. Что касается Колберна, я допускаю, что он не поехал бы в Тэйлорсвилл, не будь он в ту пору так слаб и не нуждайся он, как и всякий больной человек, в заботе и утешении.
Притом я совсем не уверен, что жизнь в доме у Равенелов оказалась полезной для Колберна. Он еще не окреп для таких испытаний. Сначала ему рисовалось так: первая встреча с Лили будет, конечно, мучительной, а потом он привыкнет. Первая встреча прошла как раз легче, чем он ожидал, но зато все позднейшее можно было сравнить лишь с новым, горшим ранением. Колберна залихорадило, днем он томился, а ночью не мог уснуть. Сидя дома, он мучился, зная, что Лили рядом; уходя, не ведал покоя, ибо думал о ней одной. И трудно было сказать, что его больше терзало — стрела, застрявшая в сердце, или осколки — в руке.
А миссис Картер, надо признаться, была беспощадной; дважды пронзенного капитана она заставляла все время беседовать с ней о полковнике. Он должен был ежечасно рассказывать ей о подвигах и о воинской доблести Картера, углубляться во все детали и повторять свою сагу множество раз, причем миссис Картер и думать не думала, что ее грустному собеседнику приходится нелегко. Ей было приятно слушать — и вся недолга! И за что, собственно, было ей благодарить капитана? Разве не все, как она, без ума от полковника Картера и только ждут случая, чтобы восславить его? С бесконечным терпением, исполненный самопожертвования, Колберн вершил неблагодарный свой труд, и еще никогда ни один доблестный воин не был воспет с таким тщанием, с каким был воспет в эти дни удачливый Картер неудачником Колберном. Под каждодневным тяжким давлением невзгод и тревог наш пораненный розовый куст источал аромат. Было грустно почти до боли взирать на эти два любящих сердца; одно устремлялось со страстью за сотни миль, в окопы под Порт-Гудзоном; другое изнемогало от нежности к той, что была так близка, но оставалось немым и без всякой надежды. Если любовь и привязанность женщины не может не тронуть, то безответная и неразделенная страсть мужчины пробуждает у нас еще более высокие мысли.
Доктор увидел то, чего не могла (а быть может, и не желала) заметить Лили.