ее лицо дрожащей рукой и плакал. Уткнувшись в бок ребенок дергал пуговку на платьице этой черноволосой, черноглазой смуглолицей женщины…
Старик отводил с ее лица налипшие черные густые пряди. Люди говорили, что несчастную сбила карета проезжавшего гранда, когда она просила милостыню.
Тут прискакали конные стражники и, размахивая плетьми, стали разгонять толпу. При виде Орудж-бея, узнав его, начальник стражников осадил коня и сказал:
– Случайное несчастье, сеньор!
…Потом они подняли и запихнули женщину в арбу, старик, взяв ребенка на руки, тоже забрался в кузов, примостившись рядом с женщиной.
– Кто она вам? – спросил Орудж-бей.
– Дочь… – старика душили слезы. Он укутал мальца в шаль.
Орудж-бей достал из кармана золотые реалы, подошел и вложил их в трясущуюся руку.
– Да хранит вас Господь! – отозвался старик.
Арба тронулась с места.
Через несколько часов в королевском дворце шли разговоры о теплом отношении нового христианина к маврам и проявленной им щедрости.
* * *
Вернувшись к себе, в отведенное ему жилище, которое никак еще не мог назвать своим домом, он почувствовал смертельную усталость. Радость от предстоящего выхода книги, любезный прием у короля померкли, с той самой минуты, когда он покинул покои его величества и услышал фразу настоятеля. Зрелище жестокой сцены на Главной площади, приговоренных, ожидающих ужасной казни, да еще эта несчастная мавританка…
Впервые он так остро, так пронзительно-больно ощутил свое одиночество в этой стране.
Жизнь казалась пустой, исчерпанной, прожитой.
Всматриваясь в серую пелену нудного дождя, он вспоминал дороги, пройденные за эти годы, дороги, начавшиеся далеко-далеко отсюда, за тридевять земель, вспоминал шумную, залитую солнцем площадь Шаха Аббаса в Исфагане, проводы миссии, прощание, напутствия, печальные глаза жены Фатимы, в которых блестели слезы. Вспоминал маленького сына-несмышленыша (тогда маленького, а теперь…), лица родных проступали как видение, как сон, с расплывшимися чертами, и невыносимая тоска обжигала сердце. Они там одни, жена, сын, но нет, двоюродные братья и сестры не оставят их заботой и участием, не оставят, – утешал он себя… Да и с шахского двора им пособие выдавали… Должны были выдавать… Но… кто знает… Разве можно надеяться на милость сильных мира сего…
Здесь настоятель придворной церкви неспроста уцепился за эту притчу. Как легко можно превратно истолковать безобидные слова…
Наверно, в рукописи его основательно копались… И эти вставки беспардонные, святотатственные пассажи о правоверных и призывы к мусульманам перейти под стяг христианства, – это все исходило от дона Альваро, это его предложения.
Что его связывало с этими людьми? Где родная душа, которой можно довериться до конца? Преклонить голову… найти участие… понимание… прощение… Да, да, и прощение… Он не безгрешен… Но разве вокруг одни ангелы небесные?..
От Анны никаких вестей.
Королева изорвала последнюю весточку-ниточку от нее.
Где теперь Анна, что с ней, – неизвестно.
Утешься тем, что ты завершил свой труд, Орудж-бей, говорил он себе. Ты исполнил свой долг. Свою миссию. Ты представил Европе свою историческую родину, поведал, как мог, насколько сумел, об истории Сефевидской державы, написал о родословной шахов, о ратных деяниях, о доблести и героизме кызылбашей в борьбе за самостояние, за честь и достоинство народа…
…мы описывали только то, что видели сами во время наших путешествий, ничего не прибавляя, чтобы понравиться, и ничего не убавляя, чтобы не вызвать недовольства, поэтому мы говорим: «Quid vidimus testamur»…[66]
…Молва о нем обошла страну. По указу Филиппа Третьего экземпляры книги были розданы библиотекам, церковным хранилищам, монастырям, школам. Со временем ее переведут на итальянский, французский, немецкий, фламандский языки.
Но на его родине о книге не узнают. Не переслать ли на родину несколько экземпляров с помощью купцов – компаньонов венецианского друга Николаса? Увы… Никто бы не понял истинный подоплеки антиисламских вставок в книге, не мог бы знать о том, что эти пассажи сделаны под диктовку придворного настоятеля. Возможно, кто-то и переслал в Персию экземпляры его труда. Да хотя бы сам Гусейнали-бей, глава миссии. И в таком виде книга успела бы вызвать соответствующую реакцию и ярость правоверных соотечественников.
Возникла мысль: написать новый вариант книги на фарси и отправить на родину. В шахский дворец. Построение книги виделось ему в иной пропорции с предпочтительным вниманием к испанскому периоду своей жизни, описанию христианских нравов и уклада, а также некоторых приключений, случившихся с ним…
Эта идея чуть рассеяла ощущение безысходности и одиночества. Забрезжила надежда восстановить разорванную связь с родиной.
В этих чувствах он забылся сном.
Наутро он вспомнил свои вчерашние размышления, выстраивая практическую сторону дела.
Решил до начала нового труда отправиться в Валенсию, – ему казалось, дух матери, витающий над ее родным городом, внушит ему силы…
Путь в Валенсию можно было проделать двояким способом: верблюжьим караваном, которым пользовались мавры. Но, в отличие от юга, в здешних краях они проявлялись редко.
Он избрал почтовую связь, – карету. Оповестил двор о своем намерении, во избежание разнотолков. Дон Альваро не возражал, сказав, что возрадовать душу своих родителей – долг каждого христианина.
XXIV
Поездка в Валенсию. маленькая Химена
…Лампочки в моем гостиничном номере начали помаргивать. Я-то думал, что электричество «шалит» только в моем далеком городе. Свет отключается, плачут любители бразильских сериалов, кусают локти футбольные телезрители, ищут свечи нерасторопные хозяйки, молодежь высыпает на улицы, и тень Эдисона усмехается над электрическими начальниками. И вот, пожалуйста, накаркал: свет погас. Мне пришлось прервать записи. И снова – свет! Ура! Я завершил писанину в блокноте и вложил блокнот в кармашек саквояжа. Блокнот надежнее: туда не влезет никакой хакер.
Дежурная по этажу сообщила, что завтра в 8 утра истекает срок моего пребывания в отеле. Я кивком головы дал понять, что знаю и без ее напоминания. Спросила, не нужно ли мне чего-нибудь. Хотел было заказать хорошенькую испаночку, да раздумал… Адюльтер на чужбине порой чреват решеткой. Не говоря уже о домашнем скандале.
Уже давно свечерело, а я ничего еще не поел. Спустился в ресторан. И на тебе: закрыто. Кто-то арендовал зал.
Какая-то чета отмечала энную годовщину свадьбы. Может, серебряную, может, еще какую драгоценную.
Вышел на улицу.
Местный «бомж», которого я видел пару дней назад, примостившись на газон, ужинал чем Бог послал.
У меня, честное слово, слюнки потекли. Побродил вокруг отеля. Свет горел только в одном из баров. Оттуда доносился хохот и реплики на непонятном языке.
Я не решился войти и поплелся к себе. «Ах, дни мои с Гайде, куда, куда вы удалились?..» Сейчас бы к ней поднялся, «Лепанто» под мышкой. ив сигаретном дыму, под знаком
