— Ну не всегда же я молчу, малыш, — Катю передернуло от этого фамильярного обращения. — Давай поговорим о том, как мы вскоре посмеемся над Дорофеевым, а? — не отставал от нее мужчина.
— Что тут обсуждать, посмеемся и все, — Катя была уверена, что говорила эти слова и даже помнила, когда и как они были сказаны Сергею: жаркий вечер в Порто-Черво, шипучее молодое вино, морской бриз и безудержный секс, не секс — любовь, только так они называли это. Только тогда в ответ она услышала низкий ласковый голос Сергея, предлагавшего ей «нечто совершенно непристойное», а не тот скрипучий голос, что звучал сейчас из колонок.
Потом вновь раздались звуки, весьма недвусмысленно намекавшие на то, что происходило между Катей и… она не могла сказать кем, она не верила самой себе. На негнущихся ногах Катя добрела до дивана и упала на него, закрылась подушкой, но все продолжала слышать свой голос, смех, слышать, как послушно соглашалась с кем-то раздавить Дорофеева — как будто его можно раздавить!
Ей казалось, она сходит с ума — все признаки были налицо: оказалось, что существует какая-то иная реальность, в которой Катя сама принимала участие, но ничего не знала о ней. Страшные мысли прервал приход Сергея — он был надежным мостиком в реальность.
Катя сжалась в комочек, слезы текли из ее глаз ручьями, Сергей никогда не видел ничего подобного, его мать никогда не плакала при сыне, бывшая жена кокетливо вытирала глаза платочком, проверяя не размазалась ли французская тушь, а Лиза тихо хныкала, как все счастливые маленькие девочки. Катя же плакала так, что казалось каждое ее рыдание вырывает крошечный кусочек его сердца, сжигает душу и забирает воздух из легких. Умереть было проще, чем жить. Она не осуждала, не оправдывалась, она отчаялась и принимала все, как данность — ужасные кадры, злые слова, а, самое главное и самое страшное — отсутствие веры, его в нее. Забытые слова, сказанные когда-то на Сардинии, после разговора о ненавистном Докучаеве: «Я никогда, никогда не поступлю так с тобой! Я всегда буду защищать и оберегать тебя». Обманул, поступил еще хуже, не защитил, не поверил.
— Помоги мне дойти до комнаты, — еле прошелестела Катя, встала, покачнулась и опять опустилась на диван. — Я уеду завтра, домой, надо домой, — Сергей смотрел на нее и понимал, что нет той силы, что заставила бы его отпустить Катю домой. Ему нужно счастье, а не копи царя Соломона, и пусть он не заслуживает этого счастья, что ж он всегда был эгоистом. — Голова кружится, — тихо продолжила Катя, — Сергей в испуге смотрел на нее: колдовские кошачьи глаза на бескровном лице, большой живот на хрупкой фигурке — его самая главная женщина в мире!
Она с трудом открыла глаза, небо за окном было черным-черным, ни одной звезды, может быть, это плохая примета, ведь их с Сергеем встречи всегда сопровождали россыпи звезд, с самой первой ночи в Мехико. «Как будто Гера разлила молоко» — мечтательно тогда сказала она.
Вновь набежали слезы, хотелось мужского тепла, заботы, увы, этого уже не будет…
Кате показалось, что в темной спальне она не одна, вновь нахлынули старые страхи — задушенный аистенок, змея в корзине цветов, зловещие часы в Дашиной клинике в последнюю ночь перед уходом, ужас от возможной потери. Она повернула голову — на маленьком изящном стульчике, вплотную придвинувшись к кровати, спал Сергей — Катя не видела его: только темный силуэт и тихое дыхание. Точно так же он сидел всю ночь возле ее постели в больнице, когда она так боялась потерять детей, держал за руку, переодевал в ночную рубашку, касался заботливо и нежно. Катя вздохнула, вздох перешел во всхлип, всхлип — в рыдание — оказывается, счастье было так возможно, так близко, но кто-то перечеркнул его. Версий мог быть миллион — и Катя, и Сергей шли по жизни, не считаясь с другими, шли по трупам, как говорили недоброжелатели, видимо, наконец, круг замкнулся, дьявольский круг.
Сергей зашевелился, открыл глаза, улыбнулся, даже в темноте Катя слышала, как он улыбается — набегают тонкие морщинки вокруг рта, ярче сияют глаза и еще заметней становится ямочка на подбородке.
— Проснулась, Катюша? — мягко произнес он и протянул ей руку, Катя вложила в его большую ладонь свою маленькую и почувствовала, как тепло изгоняет холод и страх ночи.
— Я не знаю, как смотреть тебе в глаза и поэтому хорошо, что сейчас ничего не видно! — она прижала его ладонь к своей щеке и тихо вздохнула, как же хотелось вновь забраться в раковину надежды и слепоты.
— Не говори ничего, тут нельзя что-то изменить. — Сергей встал со стула и лег рядом с Катей, поверх одеяла, — Я могу простить, смогу, постараюсь, но вот отпустить тебя не смогу.
— Сергей, ты что веришь в то, что напечатано на этих снимках, в те слова, что записаны на флэшке? — Катя готова была снова расплакаться или раздраженно взорваться, но заставила себя сдержаться, в конце концов, этот разговор должен быть завершен.
— Я так хочу не верить, мечтаю об этом, схожу с ума, — Сергей зарылся лицом в Катины волосы и теперь его голос доносился словно откуда-то издалека. — Но знаешь мне проще смириться со всем этим, чем верить. Ты тут ни при чем, просто предательство со стороны женщин въелось мне в душу: мать, жена, любовницы, подружки — верить нельзя никому. И вдруг эти жуткие снимки, ты, вся моя, с мерзавцем Докучаевым и это после всего того, что ты рассказывала о нем, с предателем Алексеем, смеешься надо мной. — Алексей будто пронзило Катю — на записи был именно его голос! Но это же невозможно, они за все время друг другу и нескольких десятков слов не сказали — только вежливые кивки издалека. — Я хотел повезти тебя в Швейцарию на Новый год, в то шале высоко-высоко в горах, целовать под снегом и надеть кольцо на палец, я даже представлял, как ты будешь мечтательно смотреть на кольцо и примеряться к роли миссис Дорофеев, — Сергей невесело засмеялся, замолчал, сжал ее в объятиях и осыпал легкими поцелуями. — И вдруг среди всех этих моих планов — снимки, запись, твои фото в газете с Докучаевым под ручку, что я должен был делать? Слабак, я решил, что проще рвать все связи, чем пытаться что-то прояснить. Нет, я, конечно, требовал от Панкова доказательств, что снимки — гнусный монтаж, показывал ему фотографии и сходил с ума от стыда, неловкости и злости, но Панков заявил, что женщина на фотографиях — это ты.
Катино сердце сжималось от горя, обиды и совсем слабой надежды. Он хотел ей верить и не мог, но, даже не веря, все равно желал остаться с ней — может, это и есть любовь, та самая, когда любят не за что-то, а вопреки?.. Надежда становилась все сильнее, она, как хрупкий цветок, уже почти сломленный бурей, при нежной заботе поднимала свои лепестки к лучистому солнцу.
