Она заперла все ящики и опустила крышку бюро. Послушала у двери, нет ли кого-нибудь в коридоре, прижимая пакет к груди, виновато проскользнула к себе в комнату, заперлась и спрятала пакет в сундук, где хранилась ее большая, но почти пустая шкатулка для драгоценностей.
И все эти дни Джорджи ни разу даже не вспомнила про Джоффри? Напротив, она много думала о нем – и еще больше после того, когда решила, что если он все-таки попросит ее стать его женой (перспектива, она чувствовала маловероятная), долг потребует, чтобы она ему отказала! Папа, конечно, поручил бы маму ее заботам: ведь он всегда был ей опорой, и теперь, после его кончины, Джорджи призвана всячески поддерживать его высокое понятие о Долге. И все же ей было больно, что Джоффри не приехал на похороны, и еще больнее, что он уехал, не сказав ей ни слова на прощание, а потом не прислал ни единого письма, ни единой строчки. Ведь это так бездушно и… ну, недостойно джентльмена – таким вот образом сбежать из жизни другого человека. Она ничего не могла с собой поделать и часто гадала, чем в эту минуту занят Джоффри, и хочет ли он еще, чтобы она писала ему, когда он вернется «туда».
Впрочем, Джорджи была очень занята, дни летели за днями, заполненные множеством дел – но от Джоффри по-прежнему не было никаких известий. Из Лондона приезжал нотариус, а теперь начали появляться люди, осматривавшие дом, – подойдет ли он им, и обычно отправлялись восвояси, недовольно сетуя, какой он ветхий, и какого ремонта потребует. А она объехала все окрестности в поисках подходящего коттеджа. Когда же нашла, начались хлопоты с укладкой вещей, и отбором мебели, и мамой, которую никак не удавалось убедить, что они просто не могут обременить себя каким-нибудь безобразным громоздким шкафом или комодом оттого лишь, что это вещь двоюродной бабушки, носившей фамилию Смейл. И еще ей пришлось поехать с Алвиной в Лондон к нотариусу, чтобы выслушать множество сухих, хотя и благожелательных советов, и узнать, что остатки «имущества», реализованные и обращенные в акции, принесут всего лишь двадцать дополнительных фунтов в год. И она была вынуждена извиниться перед нотариусом, потому что Алвина внезапно вспылила и потребовала, чтобы ей объяснили, куда девались их деньги: они принадлежат к благородному сословию, и у них всегда были деньги, и у них должны быть деньги – так где же они?! А с глазу на глаз нотариус сказал ей, что они должны быть рады, получив хоть что-нибудь. И эти несколько сотен сохранились только потому, что несколько старых офицеров, узнав, что вдова и дочь остались без всего, великодушно аннулировали векселя, полученные от полковника. Джорджи не совсем поняла, что они, собственно, сделали тем не менее попросила нотариуса поблагодарить офицеров от ее имени, и он сказал, что обязательно передаст им ее благодарность…
Назад в Криктон они возвращались на последнем поезде в третьем классе. Вагон был полон рабочими с большими корзинами инструментов. Они сплевывали и перебрасывались шутками, которые Джорджи не понимала. Алвина подремывала в уголке, и шляпа съехала ей на нос самым нелепым и вульгарным образом. А когда, совсем измученные, они добрались до Криктона, им еще предстояло взять свои велосипеды, зажечь противные керосиновые фонарики, которые никак не желали зажигаться и ехать по грязи сквозь туман к полуопустошенному дому.
Служанка оставила для них на столе холодный ужин, и возле одного прибора лежало письмо, адресованное Джорджи. С первого взгляда она решила, что оно от Джоффри, и незаметно спрятала его в карман. Во время ужина Алвина с большой бестактностью совсем забыла про сон и начала строить всевозможные многословные планы их будущей жизни в коттедже. Она будет делать то-то, а Джорджи – то-то, а это и то они будут делать вместе, и станут жить счастливо и уютно. Разумеется, Джорджи была рада, что мама ободрилась и повеселела. Ведь отсюда следовало, что Джорджи исполняла свой Долг не так уж напрасно. Но когда же все-таки Алвина замолчит и пойдет спать? Визгливый совсем старческий голос и громкий кудахтающий смех отдавались в висках Джорджи невралгической болью. И ведь ей так хотелось остаться наконец одной и прочесть письмо Джоффри. А вдруг, несмотря ни на что, еще не все потеряно? А вдруг каким-то образом все уладится? Если она ему по-настоящему дорога, так, конечно же, он согласится, чтобы «туда» с ними поехала и Алвина доживать немногие оставшиеся ей годы?
Джорджи заперлась у себя и вскрыла конверт. Да, от Джоффри! Она прочла:
«Дорогая Джорджи!
Я жутко расстроился, узнав о кончине полковника два-три дня назад, и только пожалел, что не могу быть нам ничем полезен. Ведь к этому времени все было уже позади» а вы словно бы хотели, чтобы я уехал, и потому я почувствовал, что никакой пользы вам от меня быть не может. Я всегда буду помнить, как преотлично вы все приняли бездомного сироту, когда он приехал в Англию!
Я все думаю, что вы теперь будете делать? Прилагаю адрес конторы в Сити. Если вы напишете туда, мне перешлют.
Последние две-три недели я путешествовал на автомобиле и жуткое получил удовольствие, хотя погода была не самой лучшей. Все-таки мы сумели порядком объездить Англию, а теперь отправляемся с «бентли» во Францию прокатиться по Ривьере. Под «мы» я подразумеваю Марджи и себя. Вот еще одно, за что я никогда не сумею поблагодарить вас в должной мере, – за то, что вы познакомили меня с Марджи. Если бы не вы, я мог бы с ней вовсе не встретиться и лишился бы самого потрясающего, что только можно пережить. Она правда же жутко потрясающая.
Я пишу вам обо всем этом, потому что вы мне почти как сестра – вот что я чувствую. Знаете, ведь у меня нет никаких близких родственников, и было бы ужасно мило, если бы вы позволили мне думать о вас как о моей сестре и все вам поверять. Вы позволите?
Сказать по правде, Марджи ставит меня в тупик. Хотя она дала мне все, что только может женщина дать мужчине, она всякий раз смеется, когда я ее спрашиваю, когда мы поженимся. Она ничего мне не отвечает, а говорит: «Я тебя просто воспитываю, а если тебе приспичило жениться, возвращайся и женись на Джорджи!» Но я знаю, вы бы сочли это невозможным. Я с самого начала чувствовал, что вы и я – как брат и сестра, и что ни вы, ни я ничего другого не ждали и не хотели. Во всяком случае, так было со мной. И конечно, Марджи шутит, и ничего больше. Рано или поздно она должна же понять, что у нас нет другого выхода, как пожениться.
Если не считать этой тревоги, которая, я думаю, пройдет сама собой, я чувствую себя превосходно и очень счастлив. Надеюсь, и вы тоже. Кажется, я тут писал только про себя, а про вас ничего даже не спросил. Но я надеюсь, вы сообщите мне свои новости в обмен на мои. Пожалуйста, напишите и сообщите мне, что вы делаете, и каковы ваши планы на будущее.
Смейл вернулся к вам, или он уехал насовсем? В любом случае поклонитесь ему от меня, когда увидите его.
Мой самый горячий привет миссис Смизерс (чье радушие я никогда не забуду) и самый нежный и (можно?) братский привет вам самой.
Всегда ваш
ДЖОФФРИ.
P.S. Оказывается, в спешке сборов я забыл пижаму и щетку для волос. Вас не очень затруднит выслать мне их по приложенному адресу? Огромное спасибо!
Дж.»
Джорджи торопливо пробежала письмо стоя. Потом села поближе к свече на тумбочке и перечла его – очень медленно и внимательно. После чего аккуратно уложила назад в конверт, а конверт заперла в шкатулке для драгоценностей рядом с большим пакетом писем и прочего из бюро полковника. Когда она надела ночную рубашку и уже собралась лечь, она пристально посмотрела на свое отражение в зеркале, подняв свечу так, чтобы лицо было полностью освещено. Потом она задула огонек, отдернула занавеску, чтобы открыть окно, и забралась на кровать.
* * *
На исходе апреля мистер Перфлит почувствовал, что Лондон ему прискучил и пора бы перечитать буколических поэтов на лоне сельской природы. Он отправил Керзона в Клив привести коттедж в порядок, а сам на следующий день покинул Лондон на автомобиле, остановившись перекусить в некой гостинице, которая, как он слышал, специализировалась на возрождении местной простой и здоровой кухни. Своему приятелю, знатоку-гастроному, он послал открытку с кратким, но не подлежащим апелляции приговором:
«Сочно, но грубо.
Р. П.»
День был истинно очаровательный… да-да, он положительно должен был прибегнуть к этому истертому, неверно употребляемому прилагательному! Нежный воздух, мягкий солнечный свет, подернутая дымкой ширь лугов, деревья, разворачивающие почки, живые изгороди, точно зеленые волны с белыми гребнями цветущего боярышника, даже однообразное вышедшее из моды птичье пенье – все слагалось в очарование, в скромное, но бесспорное очарование английского пейзажа весной. Во всяком случае, так думал мистер Перфлит, стоя на вершине Кливского холма рядом со своим автомобилем и оглядываясь окрест. Ни вульгарно-открыточных эффектов заката, ни гнусных пасущихся на первом плане академических коров, ни – самое прекрасное – злокачественных поселян. Сдержанность, приглушенность, гармоничные переходы одной гаммы в другую, изящество соразмерности. Обычный тупой и безвкусный любитель пейзажей посмотрел бы вокруг с полным равнодушием – мало живописности. Но, черт побери, что они подразумевают под своей живописностью? Нечто пошло-очевидное, броское по форме, или колориту, или гнетуще-сентиментальное. Неподправленная природа, размышлял он, редко дарует удовлетворение. В лучшем случае она может только следовать хорошей школе обезьянничать ее стиль.
