Петр Квантович листал страницу за страницей. Здесь все было: как после войны постепенно выравнивалась жизнь, как мальчик рос, набегал с ребятами на чужие сады, дружил, влюблялся, учился танцевать "шаг вперед, два шага вбок" — танго; как страдал от мальчишеской неполноценности, от плохой одежды, как кончил школу, уехал учиться в Харьков в политехнический институт, как двигался с курса на курс, как преуспевал в общественной работе, как защитил диплом и приехал сюда работать, как женился, как сделал первое изобретение, как погуливал в командировках, как продвигался по служебной лестнице, с кем дружил и с кем враждовал… Словом, как из мальчика на трехколесном велосипеде превратился в того, кто он ныне: в Петра Квантовича, приметного в институте специалиста, умеренного семьянина, среднего инженерного начальника, сильного — по мнению других и по собственному тоже — и умного человека.
И вот сейчас этот сильный (по мнению других, да и по собственному) человек сидел, ошеломленно уставя взгляд на окно, за которым сгущались фиолетовые сумерки, и соображал, что ему делать. Топиться? Вешаться? Подавать в суд?
Или наскоро собрать чемоданчик и бежать в места, где у него нет ни родственников, ни знакомых?
Самым оглушительным было то, что его жизнь со всеми делами, поступками, мотивами этих поступков, со всеми устремлениями, расчетами, тайнами — его личная жизнь, до которой никому не должно быть дела, — теперь станет достоянием всех. "Постой, — попытался успокоить душу Петр Квантович, — да ведь имени моего и фамилии в книге нет.
И город, где я родился, не назван, и тот, где живу, тоже… Ах, да это-то и самое скверное, что нет! Было бы — подал бы в суд, потребовал доказательств, которые никто представить не сможет. Какие в таком деле могут быть доказательства, кроме моей памяти? А так — надо прежде самому доказать, что речь здесь обо мне, то есть более выворачивать себя наизнанку да срамиться. А с другой стороны, попадется эта книжка моим знакомым — опознают. Быстренько приведут в соответствие то, что им обо мне известно (сам рассказывал), с написанным здесь… и будут подначивать, кивать, перемигиваться; он, дескать. Как голенький. Ах, черт!.."
Петр Квантович потер виски, которые начало ломить, прошелся по комнате. "Ну, узнают… а что они, собственно, узнают? Что я такого сделал? Как я, когда учился в вузе, против Костьки Костина выступал? Этот Костька тогда согрешил с сокурсницей и уклонялся законно сочетаться с ней, а я за это на комсомольском собрании требовал его исключить…
Так ведь я про это не очень и скрываю, дело давнее. Не раз под откровенность с выпивкой рассказывал друзьям-знакомымк вот, дескать, какой убежденный и прямолинейный, нетерпимый дурак был! Да и время было такое… Или про то, как я после активного участия в кампании, чтобы все выпускники ехали по назначению, дважды переиграл свое назначение, чтобы попасть сюда, в новый институт? Так ведь тоже не скрывал. И были основания, иначе не направили бы. Про всякие там дела здесь, в институте? Так все мы делаем в меру своих возможностей, и все у всех на виду. Эх… все это "ак, да не так".
Не был он никогда наивным, прямолинейным дурнем.
И о сокурснице все знал от самого Костьки, сочувствовал и завидовал ему. А когда дело всплыло, отшатнулся — и вовсе не потому, что вдруг прозрел. И когда Костька просил, чтобы он, факультетский деятель, порадел ему как-то, поручился бы, помог, потому что в кампанейский разгул его тогда заодно выгоняли и из института, — он, Петр Квантович, не поручился и не помог. Себя и других убедил, что все правильно, человек схлопотал по заслугам, — и только в подсознании осела смутная, не выраженная словами мысль, что суть не в том.
А книга как раз и выражала словами то, что накапливалось где-то в подсознании, чувствовалось, учитывалось, но не осмысливалось. Словами! — вот что было неприятней всего.
По ним выходило, что и убеждения, и принципы, и приличия, которые соблюдал Петр Квантович, он соблюдал как правила игры и соответственно менял тактику игры, когда менялись правила. Цель же игры была простая: выделяться и жить получше, жить получше и выделяться. А для этого надо было держаться в струе, да не просто держаться, а расторопно, с инициативой, чтобы струя не только влекла — выносила вперед. Для этого надо было, повинуясь биологическому инстинкту, сторониться слабых или даже добивать их — не по-крупному, разумеется, а в пределах правил игры.
А все сложные чувства, которые возникают, мешая вести игру, — в подсознание. Туда их, чтобы не доводить до обнаженной словесной ясности.
Теперь же слова были найдены. Они находились в согласии с. теми чувствами досады, неловкости, недовольства собой, душевной усталости и настороженности, которые накапливались в Петре Квантовиче годами, — в таком согласии, что об иной трактовке самого себя, своей сокровенной прежде сущности не могло быть и речи. "Я теперь сам перед собой как голый", — расстроенно подумал Петр Квантович.
Но почему про него? За что? Ведь и другие не лучше, у всех, наверно, есть что-то потаенное, все грешны. За что же его кто-то и неизвестно как выбрал в подопытные кролики? И как это сделали, как подсмотрели в его память? Телепатия, что ли?… Ведь не то даже страшно, что он голый, а голый среди прилично одетых. "Ведь это же — как бишь слово-то, еще на "матюк" похоже? — эксгибиционизм! Пусть бы автор обнажал себя, если ему охота. Меня-то зачем? Нашли тоже злодея? Ну, стремлюсь жить получше. Так ведь потому и стремлюсь, что плохо жилось. Но других не обираю, не тесню, дело делаю".
Он поморщился, вспомнив, что и делам его в книге была иная мера. То, что Петр Квантович считал наиболее значимым в своей жизни, что его возвышало в собственных глазах и глазах окружающих: свои научные работы и изобретения, самостоятельное руководящее положение, равно как и то, что он хороший мужчина, сына-наследника имеет, — определялось так, будто все это не столько он сделал, сколько оно с ним сделалось. Есть у него способности, отменная память, желание работать, есть где и над чем вести исследования — вот и результаты. И достигнуты они благодаря той же наклонности Петра Квантовича выделяться: чтобы знакомые говорили о нем, что он "голова" и "может", чтобы он сам думал о себе, что "голова" и "может", чтобы скорее превзойти Ивана Петровича, который много о себе мнит, и т. д. Мужские же качества и наследник — это и вовсе от природы.
А вот дела — мелкие, даже не дела — пшик один, говорить не о чем, — оставшиеся лишь досадным мусором в памяти: реплика на каком-то совещании, умолчание в тех случаях, когда надо было сказать правду, которую только он знал и мог сказать, мелкие житейские передергивания, идея, которую забросил (было: увлеченно и возвышенно размышлял над ней полгода, потом спохватился, что она может отнять и полжизни, выбросил из головы, занялся тем, что в руки давалось), — все это книга рассматривала подробно. И выходило по ней так, что эти "мелочи" представляют собою те ничтожные, в доли градуса отклонения, из-за которых ружье, исправно стреляя, в цель не попадает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
