на свете, только не знал, как это сделать. Не было опыта. Он не жил в счастливой семье, не помнил, как отец вел себя с матерью. Георгий оказался этого лишен. Значило ли это, что судьба или кто там отвечает за людей, давали ему шанс – построить собственную семью? Пусть такую, странную, но все же?
К ужасу секретарши, Георгий несколько раз отказывался от машины и ехал на вокзал, где брал билет на ту самую обычную электричку. Но ни мужика, ни женщины он больше не встретил, хотя мечтал, как они столкнутся возле урны. Он не мог выбросить тот день из головы и клял себя, что не узнал адрес женщины – за огурцами и пирожками готов был вернуться и купить все.
Никому и никогда он не признался бы, что понимал Анну. Пусть не до конца, но все же. Ее болезненную зависимость от первой любви, этого Толика, пусть искусственно подогреваемой их связи, эмоциональных качелей. Ведь пережил почти то же самое. В детском доме он влюбился в Эмму. Ему семнадцать, ей – шестнадцать. Георгий буквально сходил с ума. Та первая, самая сильная любовь. Эмма не была какой-то удивительной красавицей, но у нее оказалось другое качество – она умела быть мягкой, нежной, кроткой, а уже через час или на следующий день становилась холодной, жесткой и расчетливой. Почему Георгий обратил на нее внимание? Да все обращали. Эмма – харизматичная, уверенная в себе, прекрасная рассказчица, яркая, необычная. Казалось, она живет не в детском доме, а в другом мире. Будто ее занесло к ним из другой вселенной, она свалилась с другой планеты. И это завораживало.
– Чувствуешь? В комнате пахнет лавандой, да? – Эмма схватила его за руку, чего он не ожидал. Зашел в ее комнату спросить, не согласится ли она с ним вечером погулять во дворе.
Лаванду очень любила мама. Георгий это помнил. Засушенная веточка всегда стояла в маленькой вазе на ее тумбочке. Георгий огляделся, втянул носом воздух – пахло как всегда: хлоркой, сортиром, грязными тряпками из кухни, давно не стиранным постельным бельем. Всем чем угодно, только не лавандой.
– Неужели не чувствуешь? – удивилась Эмма, и Георгию пришлось кивнуть. Он не хотел ее разочаровывать.
Его завораживала ее уверенность в себе, в собственном будущем. Он не знал, что с ним станет завтра, а после выхода из детского дома – тем более. Она же была уверена – все будет отлично, ее ждет прекрасная жизнь и счастье. Осталось потерпеть всего два года, и она станет свободной, самостоятельной.
– И что ты будешь делать? – спросил Георгий.
– Не знаю, – рассмеялась Эмма, – что захочу, то и буду. Смогу уехать, куда захочу!
– И куда ты хочешь?
– Куда угодно! Поедем вместе!
У Георгия начинала кружиться голова. Если Эмма предлагала вместе уехать, значит, вместе жить, так? Он терялся, не зная, когда она будет с ним нежной, когда грустной, когда злой. Ее настроение менялось чаще погоды. Георгия это отталкивало, пугало и привлекало одновременно. И оттого ценны были мгновения, когда Эмма подбегала к нему в каком-то эмоциональном порыве, бросалась на шею, целовала. А иногда могла пройти мимо, не заметив, что для Георгия становилось трагедией. Он судорожно припоминал, что такого сказал в прошлый раз, чем мог обидеть или разочаровать. Но оказывалось все просто – Эмма о нем просто не думала.
– Почему ты прошла мимо? – как-то от обиды накинулся на нее Георгий.
– Когда? – удивилась Эмма.
– Утром!
– Прости, я не думала о тебе утром, – ответила Эмма так, будто это все объясняло.
– А сейчас, в обед, думала? – Георгий не понимал, что происходит, и оттого злился.
– Да, думала, – улыбнулась Эмма так, что Георгий рассердился на себя за вспышку гнева. – Я о тебе часто думаю. – Эмма обняла его и прижалась. Он задохнулся от счастья и той самой нежности, которой ему всегда не хватало. Тактильной. Не на словах, а в прикосновениях. Эмма была тактильной во всем, и это его завораживало. Она непременно трогала за руку собеседника, клала руку на плечо, обнимала. Без всякого подтекста или намека. Для детдомовских непривычно, ненормально, странно. Поэтому и Эмма считалась странной. К ней стремились, а с другой стороны, старались держаться подальше, чтобы не заразиться безумием – страстью к прикосновениям, всегда дружеским поцелуям, нежностям. Все это, возможно, нормально для обычной жизни, но не для детдомовской. Здесь нельзя никого целовать и обнимать. Потому что никому нельзя доверять. Тот, кто обнимает, первым и предаст. Семейная пара, пообещавшая усыновить, больше не появится. Те, кто уже готов был взять под опеку, откажется в последний момент под благовидным предлогом. Поцелуи – это близость. Поэтому Георгий не мог целоваться в губы. Только с Эммой. Больше ни с кем, даже с Аней. Она это приняла и терпела. Он счел, что все нормально.
Когда Георгий подходил к Эмме в коридоре, она уводила его на улицу, причем всегда разными способами – через черный ход, что было запрещено, вылезая через окно в комнате, что тоже категорически запрещалось.
– Они следят, – твердила Эмма, – не хочу, чтобы про нас знали.
Георгий кивал. За ними действительно все время следили – воспитатели, охранник, врачи. Так что он ценил уединение, пусть и относительное. Хотя бы никто не подслушает, о чем они говорят.
Иногда Эмма становилась замкнутой, апатичной, ее невозможно было растолкать, вернуть к жизни. Она хотела лишь лежать, ни о чем не думать, ничего не делать. А уже через пару дней вела себя как неуправляемый гиперактивный ребенок – бегала, смеялась, лезла на глазах у всех целоваться с Георгием, срывала уроки. Однажды пришла ночью и залезла к Георгию в кровать. Прижалась.
– Я не могу, – выдавил из себя он, хотя знал, что некоторые парни «ходят» к четырнадцатилетним девочкам. Те не были против. Конфеты, шоколадка, печенье. Воспитателям было наплевать, что происходит в палатах по ночам, пока не появлялись «явные проблемы». Под этим подразумевалась беременность. Девочку отправляли на аборт, чистку, как говорили воспитатели, и все опять жили по-старому. Вычищали, выскребали так, что шансов иметь детей не оставалось. Всех все устраивало. Георгий так не хотел, не мог, хотя Эмма прижималась к нему и действовала очень уверенно. Никакого смущения, неловкости, незнания. Это его коробило, оскорбляло. У него еще не было отношений с девушками, никаких. Только разговоры и прогулки с Эммой. Среди ровесников он считался странным, раз не пользуется случаем, но верил, что Эмма такая же, как он. Что ей так же противны отношения, похожие на собачьи свадьбы, случки. Получилось,
