что каждый чувствовал то же самое – хотелось умереть во сне и не знать, почему ты оказался в детском доме. Кто именно тебя предал, в какой конкретно момент. Почему не нашлись родственники, которые могли оформить опеку и оставить ребенка в семье. Почему все произошло так, а не иначе.
Георгий мысленно спрашивал маму – почему у меня так случилось? Но мама не отвечала. И пока он был в детском доме, не защищала, не предостерегала. Георгий наврал Петьке, что слышит и чувствует маму. Не приходила она к нему во сне и не говорила, что нельзя ходить к мусоркам, где Георгия жестоко избили старшие, местные, за то, что не принес дань – сигареты. Били профессионально, молча, тихо. И он сдерживал крик, когда услышал и почувствовал, как ломаются собственные нос и ребра. Молчал, когда в больнице спросили, что случилось. Молчал, когда лежал в стационаре с сотрясением мозга и после выписки его вызвали к директору детского дома. Никого не выдал. После этого местные Георгия больше не били и освободили от обязанности воровать сигареты в местном сельпо.
Анна
– Анька, забери банки, поставь в погреб! – кричала мать из кухни.
– Мам, ну сколько можно? – Анна сидела во дворе, где было больше воздуха. Ее мутило от этих помидоров, рассолов, банок. Мать как ненормальная вдруг принялась делать закрутки. На ногах еле стояла, а крутила. На кухне чуть ли не круглые сутки «варились» банки, скрипели крышки. Но ничего обыденного, банального завтрака или обеда, приготовить было невозможно. Даже яичницу поджарить. Все завалено травами, специями, овощами и фруктами.
– Как же без закруток? Каждый год ведь делаем, – удивилась мать. – Ты только подпиши обязательно.
– Подпишу, – отвечала Аня. В погребе хранились закрутки еще с позапрошлого года, судя по надписям.
– Ты старые поставь на виду, а новые подальше, к стенке, – инструктировала мать. – Хочешь, откроем баночку? Не тянет, нет?
Аню не тянуло на солененькое. Ее тошнило от погреба, от всех этих банок. И матери, которая устроила из кухни цех по закатыванию припасов.
– Толик-то придет? Передай им баночки, новые, не старые. И от меня привет Лидке. Вот уж не думала, что мы сватьями станем. – Мать говорила ласково, с радостью.
– Мам, Толик меня бросил, если что, – напоминала Аня.
– Он всегда таким был. Как Лидка плакала, когда Толик из дома сбежал, – вспоминала вдруг мать то, что Аня давно забыла.
– Только тогда ему было десять лет, а сейчас – немного больше, – замечала Аня. Они словно поменялись ролями, обсуждая отца будущего ребенка.
– Так Толик придет? Пусть передаст матери, что я для нее отрез ткани из города привезу. Она хотела. Новые шторы пошить…
Тогда появились первые признаки болезни, которые Аня не увидела, не захотела заметить, отмахнулась.
Мать по-прежнему возилась с закрутками, забывая, что уже закатала банки с помидорами, огурцами и персиками.
– Надо еще персиков закатать, – говорила она Ане.
– Зачем? Уже десять банок в погребе.
– Как десять? С прошлого года, что ли? Так надо с этого.
– С этого, мама, с этого.
– Как у тебя с Толиком? Не обижает? Хорошо живете? – спрашивала мать.
– Мам, я жила с Георгием и развелась с ним, – в сотый раз отвечала Аня.
– С каким Георгием? А как же Толик и ребенок? – Мать начинала переживать.
Тогда Аня поняла, что мать стала забывать важные события и людей. Георгий и внуки вроде как стирались из ее памяти. Оставались совсем давние воспоминания: когда Анне было семнадцать, она по уши была влюблена в Толика и вдруг забеременела. Мать помнила про ребенка, но не про аборт.
Анна не хотела, отказывалась верить в болезнь.
– Мам, ты помнишь, Антон приезжал? – спросила она осторожно.
– Антон? – Мать рылась в памяти, но та не давала подсказку.
– Твой внук, – напомнила Анна.
– Внук, да. Лидка счастлива. Она всегда хотела внучка́, а я внучку. Но лишь бы ребенок здоров был, да?
– Антон – сын Георгия.
– Какого Георгия?
Мать растерялась, как маленькая. Она не помнила ни бывшего зятя, ни внука. В памяти остался Толик – первая любовь дочери. Лидка – его мать, жившая на соседней улице.
– Ой, а можно мне персик? – Во двор забежала запыхавшаяся, растрепанная Юлька.
– Поешь сначала, я там котлеток нажарила, – ответила бабушка.
– Нет там никаких котлеток, одна трава и огурцы. – Юлька, голодная и оттого раздраженная, грызла огурец.
– Как нет? Так были же! С утра еще пожарила. Целую сковороду, – ахнула бабушка.
– Были, да сплыли, – пожала плечами Юлька.
Анна поняла, что мать верит – утром встала и налепила котлет.
– Устала я что-то, спину ломит, – сказала она, – пойду прилягу ненадолго. – Веточка, домой пойдешь, забери для мамы помидоры, которые на кухне в тазике лежат.
Юлька так и застыла с открытым ртом, из которого чуть не вывалился огурец.
Дождавшись, когда бабушка ушла в дом, она спросила у матери:
– А что, бабушка у нас совсем ку-ку?
– Еще раз скажешь такое про бабушку, тебе будет ку-ку, – гаркнула на дочь Анна.
– Мам, ну я же правду говорю, – обиделась Юлька, – бабушка давно чудит. Все время меня веткой какой-то называет. Это что? Типа, стройная, как березка?
– Нет, это имя такое, – объяснила Анна.
– Какое имя? Ветка – это имя? – не поняла Юлька.
– Да, имя. Так звали младшую сестру Толика. Виолетта, но все ее называли Веткой. Она часто к нам забегала – поесть, попить. – Анна говорила, стараясь держать себя в руках и не расплакаться.
– А кто такой Толик? – спросила Юлька.
– Школьный друг. Одноклассник.
– Это тот, который сейчас твой любовник и отец ребенка? – уточнила Юлька.
– Что ты такое говоришь? – одернула ее Анна, чувствуя, как от стыда пылают уши. Как в детстве. Все над ней смеялись – если у Аньки красные уши, значит, соврала или натворила чего. Верный признак.
– Да вся деревня говорит, – равнодушно пожала плечами дочь.
– Ты больше ходи и сплетни собирай. И посмотри на себя – на чучело похожа. – Анна говорила строго. – Иди хоть умойся и расчеши свои космы. Ты когда голову мыла последний раз? Сегодня же помой. И ногти подстриги!
– То есть бабушка помнит эту Ветку, а меня не помнит? – Юлька, что ей было свойственно, рассуждала здраво и очень логично. И как обычно, проигнорировала замечание матери. Она вообще ее перестала слушаться. Делала что хотела – уходила, приходила когда хотела. Анна чувствовала, что не может повлиять на дочь. Она для нее не авторитет. Юлька только бабушку слушалась – скорее из жалости и заботы, да и то, если та просила,
