Фрейд начинает с того, что целью остроумия является всё то же получение удовольствия, и приходит к выводу, что «там, где острота не является самоцелью, т. е. там, где она не безобидна, она обслуживает только две тенденции, которые могут быть даже объединены в одну точку зрения; она является либо враждебной остротой (которая обслуживает агрессивность, сатиру, оборону), либо скабрезной остротой (которая служит для обнажения)»[162].
Одновременно Фрейд дает свое, весьма остроумное и правдоподобное объяснение целей, которым служат сальности: «Известно, что понимается под сальностью: умышленное подчеркивание в разговоре сексуальных обстоятельств и отношений… Доклад об анатомии половых органов или о физиологии совокупления не имеет, несмотря на это определение, ни одной точки соприкосновения, ничего общего с сальностью. К этому присоединяется еще и то, что сальность направлена на определенное лицо, которое вызывает половое возбуждение и которое благодаря выслушиванию сальности должно узнать о возбуждении говорящего и благодаря этому должно само прийти в сексуальное возбуждение. Вместо этого возбуждения оно может быть также пристыжено и приведено в смущение, что означает только реакцию на возбуждение и таким окольным путем признание этого возбуждения. Таким образом, сальность первоначально направлена на женщину и должна быть приравнена к попытке совращения. Если мужчина затем забавляется в мужском обществе, рассказывая или выслушивая сальности, то этим изображается вместе с тем и первоначальная ситуация, которая не может быть осуществлена вследствие сексуальных задержек. Кто смеется над слышанной сальностью, тот смеется как очевидец сексуальной агрессивности».
И далее: «Сальность — это как бы обнажение лица противоположного пола, на которое она направлена. Произнесением скабрезных слов она вынуждает лицо, к которому они относятся, представить себе соответствующую часть тела или физиологическое отправление, и показывает ему, что произнесший эти слова сам представляет себе то же самое. Нет сомнения, что первоначальным мотивом сальности является удовольствие, испытываемое от рассматривания сексуального в обнаженном виде»[163].
Анализу этой работы во фрейдологии обычно уделяется меньше места, чем остальным. И это понятно: в сущности, в ней не так уж много новых идей, и она носит скорее литературоведческий характер, посвященный анализу природы и психологии комического, чем проникает в новые глубины бессознательного.
Но интересно другое: приводя на страницах книги целый ряд еврейских анекдотов, в том числе и про галицийских евреев, Фрейд еще раз доказывает, что и на пятом десятке жизни он — возможно, из-за захлестнувшей в те дни Австрию антисемитской истерии — испытывал мучительное раздвоение по отношению к собственному еврейскому происхождению, да еще и принадлежности к «ост-юден», галицийским евреям. Именно поэтому приводимые им анекдоты то балансируют на грани антисемитизма, то отражают его невольное восхищение еврейским законом и еврейским укладом жизни — даже если сам Фрейд считает, что анекдот несет в себе критику этого уклада.
«Другая история гласит, — читаем в книге, — проситель встречает на лестнице в доме одного богатого человека своего товарища по ремеслу, который советует ему не продолжать свой путь. „Не ходи сегодня наверх, барон (имеется в виду барон Ротшильд. — П. Л.) сегодня не в духе; он никому не дает больше одного гульдена“. — „Я все-таки пойду наверх, — говорит проситель. — Почему я должен подарить ему этот один гульден? Разве он мне что-нибудь дарит?!“
Эта острота пользуется техникой бессмыслицы, заставляя просителя утверждать, что барон ему ничего не дарит в тот самый момент, когда он собирается выпросить у него подарок. Но эта бессмыслица только кажущаяся. Почти верно, что богатый не дарит ему ничего, так как закон (еврейский. — П. Л.) обязует дать ему милостыню, и, строго говоря, он должен быть благодарен, что проситель доставляет ему случай сделать благодеяние»[164].
Вот, оказывается, насколько хорошо Фрейд был знаком с Пятикнижием и еврейским законодательством! Метания, мучившие его в детстве, продолжались, и мы еще не раз столкнемся с этим его двойственным отношением и к еврейской крови, и к еврейской религии.
Глава девятая
НА ПЕРЕЛОМЕ
К 1906 году жизнь Фрейда, казалось, окончательно вошла в наезженную колею. Его рабочая неделя состояла из приема пациентов, работы над книгами и статьями, которая нередко затягивалась далеко за полночь, встреч по средам с ближайшими учениками и сподвижниками, а также лекций, которые он давал в качестве неординарного профессора студентам и аспирантам по субботним вечерам.
К тому времени, о котором идет речь, уже детально были отработаны и техника психоанализа со знаменитой кушеткой для укладывания пациента и сидящим у него в голове психоаналитиком, и метод свободных ассоциаций.
Теперь Фрейд уже сам мог выбирать себе пациентов, и вскоре четко определился круг лиц, которые его интересовали. «Пролетарии и принцы», по его собственному определению, туда не входили — так как (опять-таки, по его личному мнению) и те и другие могли удовлетворять свои сексуальные потребности, не испытывая конфликта с условностями среды и не оттесняя свои желания в бессознательное, то они в психоанализе не нуждались.
В число его пациентов должны были входить образованные, «цивилизованные» (то есть скованные «культурными ограничениями») и обладающие значительным интеллектом люди. «Если врачу приходится иметь дело с никудышным характером, он вскоре теряет к нему интерес, который необходим для глубокого проникновения в психическую жизнь пациента», — объяснял Фрейд. Его как врача (а точнее, как психоаналитика, так как психоанализ всё дальше и дальше расходился с традиционной медициной) интересовали только «самые тяжелые случаи», пациенты, «навсегда исключенные из нормального существования», которым ничем не могла помочь традиционная психиатрия того времени.
Правда, когда начинаешь вчитываться в сочинения Фрейда, то понимаешь, что меньше всего его интересовало их исцеление. Да и достигал он последнего отнюдь не так часто, как это любил представлять. Пациенты были нужны ему прежде всего как материал для новых наблюдений, подтверждающих и развивающих его теорию либидо как главной силы, формирующей личность человека, — теории, в которую он верил куда более истово, чем ревностный христианин верит в непорочное зачатие.
Вдобавок ко всему, его пациенты должны были быть богаты. Сеанс психоанализа стоил недешево, а еще в 1904 году он определил, что курс лечения психоанализом должен составлять от полугода до трех лет — за это время пациенты выкладывали Фрейду целое состояние, позволявшее ему безбедно существовать, хорошо отдыхать летом, удовлетворять свою страсть к коллекционированию древних артефактов и чувствовать уверенность в завтрашнем дне. Как ехидно замечает Пол Феррис, операция на мозге стоила значительно дешевле.
Фрейд настаивал на том, что гонорар психоаналитика должен быть как можно бо́льшим, и в письме одному из ближайших учеников Карлу Абрахаму пишет, что тот напрасно не прислушивается к нему в вопросах оплаты и берет с пациентов очень скромные суммы. По сути дела, с преодоления барьера, вызванного щепетильным вопросом о деньгах, по мысли Фрейда, и начинался подлинный, предполагающий предельную откровенность контакт между пациентом и психоаналитиком.
«Важными пунктами в аналитическом лечении являются условия относительно времени и денег, — подчеркивал Фрейд. — В отношении времени я придерживаюсь принципа назначения определенного часа. Каждый пациент получает определенный час рабочего дня, которым я располагаю, этот час — его, и он за него отвечает даже в том случае, если не использует его. Такое назначение, само собой понятное в нашем хорошем обществе по отношению к учителю музыки или языков, кажется по отношению к врачу слишком суровым или даже недостойным. Явится желание указать на многие случайности, могущие помешать пациенту приходить всегда в тот же час, и будут требовать, чтобы врач считался с многочисленными случайными заболеваниями, которые могут произойти в течение длительного аналитического лечения. Однако мой ответ следующий: иначе невозможно. При более ограниченной практике „случайные“ отказы настолько учащаются, что врач рискует своим материальным существованием. При строгом соблюдении этого назначения оказывается, наоборот, что мешающих случайностей вообще не бывает, а случайные заболевания бывают очень редко…
…Я работаю с моими пациентами ежедневно за исключением воскресенья и больших праздников, т. е. обыкновенно шесть раз в неделю. В легких случаях или при продолжении уже хорошо наладившегося лечения достаточно и трех часов в неделю. В противном случае ограничение во времени не приносит пользу ни врачу, ни пациенту; в начале лечения оно совсем не годится…
