Наряду с этим отмечались отдельные случаи «нездоровых» настроений среди партийного актива. Например, 26 июня 1941 г. на бюро Кировского РК ВКП(б) был рассмотрен вопрос о распространении панических слухов секретарем парторганизации поликлиники 23 М.Самойловым, которые нашли свое выражение в «сообщении в РК непроверенных сведений и неприятии мер к устранению панических настроений». М.Самойлову был объявлен строгий выговор с предупреждением10.
Первые недели войны характеризовались патриотическим подъемом ленинградцев, стремлением внести личный вклад в разгром врага. Успешно проведенные мобилизационные мероприятия в городе, формирование многотысячной армии народного ополчения — все это свидетельствовало о желании защищать свою страну и город от вероломного нападения Германии. Случаи уклонения от мобилизации и нежелание идти в народное ополчение носили в целом единичный характер, хотя в ряде организаций Ленинграда были отмечены факты уклонения половины лиц призывного возраста от мобилизации11.
Документы партийных и правоохранительных органов почти не содержат свидетельств о каких-либо значительных негативных настроениях в связи с призывом в действующую армию, за исключением отдельных случаев проявления антисемитизма. Некоторые рабочие выражали радость по поводу призыва в армию евреев,занимавших «теплые»места на предприятиях (нормировщиков, кладовщиков и т. п.)12 Отмечалось также, что в некоторых учреждениях в начале июля были проявления панических настроений среди части еврейского населения, что, вероятно, было связано в значительной степени с появлением в городе первых немецких листовок, носивших ярко выраженный антисемитский характер.
Негативные настроения стали появляться несколько позднее — в августе, когда немецкая армия стремительно приближалась к Ленинграду. По данным начальника штаба охраны войскового тыла Ленинградского фронта полковника Дреева, с начала военных действий и по 19 декабря 1941 г. частями и органами ОВТ ЛФ, городской, областной милицией, железнодорожной милицией дорожного-транспортного отдела Октябрьской и Ленинградской железных дорог в тылу Ленинградского и ранее Северного фронта были задержаны 4738 человек, уклонившихся от призыва и мобилизации, причем основная масса задержанных приходилась на август—начало октября 1941 г.13
В июне—июле 1941 г. практически все без исключения мероприятия военных и партийных органов в Ленинграде в течение первого месяца войны находили положительный отклик у населения. Информаторы райкомов сообщали, что общее настроение рабочих здоровое, паники во время воздушых тревог не было 14. Тем не менее, партийные информаторы приводили примеры критики довоенных отношений СССР и Германии. В частности, рабочие говорили, что «не надо было давать немцам хлеб и нефть», т. к. сами голодали и плохо подготовились к войне и, как следствие, оказались застигнутыми врасплох15, что «зря кормили немцев — не русские люди нами управляют, а евреи, поэтому так и получилось»16. Уже в конце июня появились первые слухи о том, что «Красной Армии воевать нечем», что на фронте дела плохи и «Гитлера не удержать», что сам Гитлер обладает рядом выдающихся качеств17. Основные тревоги женщин Ленинграда были связаны с эвакуацией детей, которая далеко не всегда проводилась организованно.
Готовность стран Запада помочь СССР в войне с Германией в начальный период войны вызывала недоверие. 23 июня 1941 г. Остроумова-Лебедева отметила:
«...Утром была речь Черчилля. Англия обещает нам помогать деньгами и техникой. Мне, лично, их помощь кажется не очень существенной. Истощенный, утомленный народ. Да и многие примеры их помощи: Франция, Греция, Югославия... Неужели развязавшаяся война между нами и Гитлером вызвана коварной политикой Англии?... Неужели это есть результат... политики «коварного Альбиона»? Неужели это они натравили разъяренного дикого быка — Гитлера на нашу страну?»18
По инерции народ с сомнениями относился и к подписанному с Великобританией соглашению о совместных действиях в войне против Германии19.
Неизвестность и настороженность, характерные для первых дней войны, постепенно переросли в неуверенность. Ухудшение положения на фронте, введение карточек в середине июля 1941 г., отсутствие достоверной информации о развитии ситуации под Ленинградом и в целом в стране — все это способствовало распространению сомнений относительно способности отстоять Ленинград. Вместе с тем, среди части гражданского населения все еще сохранялось заблуждение относительно мощи Красной Армии, особенно ее технической оснащенности. В городе распространялись слухи, что бои за Псков и Остров показали, что «наша авиация куда лучше немецкой, а танки — не хуже»20.
В первой половине июля в городе получил распространение слух о том, что отступление Красной Армии связано с изменой маршала Тимошенко, «перешедшего к Гитлеру»21 . Однако уже 30 июля информаторы одного из райкомов Ленинграда отмечали, что «при призыве старших возрастов женщины вели себя особенно неспокойно»22.
Напряжение в городе стремительно нарастало. Отсутствие вразумительной официальной информации о событиях на фронте привело к заметному ухудшению настроения и росту недоверия по отношению к власти. Июльские записи Остроумовой изобилуют констатациями, звучащими как упрек: «...мы иногда по целым дням ничего не знаем», «... мы ничего не знаем. Доходят всякие слухи. Не всему можно верить, а официального ничего не сообщают», «....от нас все скрывают». 7 августа она высказалась очень определенно относительно уровня информированности своих соотечественников: «Мы одни только [ничего] не знаем — граждане СССР, наиболее заинтересованные в этом, а весь мир знает...»23 В конце августа Остроумова пришла к заключению, что «газеты так мало дают, что люди перестают ими интересоваться и читать. «Все равно ничего в ней не узнать!!», — так они говорят»24. Информационный вакуум быстро стал заполняться слухами, носителями которых зачастую были беженцы, а также материалами немецкой пропаганды, главным образом листовок, которые уже в середине июля попали в город.
2. Несостоявшаяся эвакуация: кто виноват?
Как много значило это слово для ленинградцев на протяжении всей битвы за город! Власть не предвидела, не убедила, не организовала, наконец, не заставила покинуть город тех, кто ничем ему помочь уже не мог — женщин, детей, стариков. Вопрос об эвакуации — один из наиболее серьезных для оценки способности власти принимать адекватные ситуации решения. Народ, по большому счету, был предоставлен сам себе — за исключением предприятий и учреждений, подлежавших обязательной эвакуации, а также «политически неблагонадежных» лиц — эвакуацией горожан всерьез не занимались.
На власти лежала ответственность и за своевременную и точную оценку ситуации и за элементарный просчет вариантов ее развития вокруг Ленинграда. В нашу задачу не входит выяснение того, что было сделано властью (об этом, кстати, достаточно подробно написали ленинградские историки), и что было возможно сделать в июле—августе 1941 г. Воспоминания тех, кому довелось эвакуироваться в первые месяцы войны, а также многочисленные документы из военных и партийных архивов свидетельствуют о плохой организации эвакуации и больших потерях, которые были понесены в результате этого мероприятия. Очевиден вопрос о том, а что было бы, если бы поток желающих уехать из Ленинграда был хотя бы вдвое больше? Какая судьба ожидала этих людей? В середине августа 1941 г., т. е. за три недели до начала блокады, повсеместно поднимались вопросы о том, «Уезжать ли? И куда? И как? И с чем, с какой перспективой в будущем? Как там в неизвестном месте прожить, оторванным от мужей, сыновей, которые остаются здесь?»25.
Эти вопросы были вполне естественны. В условиях крайне неравномерного развития СССР (две столицы, а остальное — нищая провинция) принять решение вернуться в деревню, из которой еще совсем недавно бежали, было чрезвычайно тяжело. Наблюдая за семьей академика Фаворского, Остроумова-Лебедева в середине июля 1941 г. задалась вопросом, который в равной степени мог быть отнесен ко многим ленинградцам, предпочитавшим уехать из города:
«Почему им непременно надо уезжать из Ленинграда? Они живут так, что у них рядом нет фабрик, вокзалов и военных объектов. Дом их хороший, крепкой постройки в четыре этажа, с подвалом. Какая паника! Какое безумие!»26
Действительно, вопрос о том, уезжать или не уезжать, волновал практически всех. Он во многом впервые разделил ленинградцев на тех, кто считал своим долгом остаться в городе и тех, кто стремился поскорее из него выбраться. Были, конечно, и те, кто оставался в городе по другим, далеким от патриотизма причинам. Одни не желали оставлять имущество, другие, как уже отмечалось, не верили в то, что где-то в другом месте в эвакуации им будет лучше. Третьи не хотели оставлять своих близких. И, наконец, некоторые ожидали прихода немцев как избавителей от большевизма27.
