— Космосом. Газеты надо читать. Томатного соуса у вас нет?
— Нет соуса. Сухофрукты есть.
— Сухофруктов не надо. Чиф-инженер близко? Спросите у него латунной проволоки. Очень надо. Хоть метр.
— Ни грамма латуни нет.
— Радиста спросите. Драчевый напильник коллега просит. Готов на паяльник сменять.
— Нет напильника…
— Ты у них воды забортной попроси ведро, — это уже я советую старпому.
И он спрашивает:
— Воды забортной ведро. Секонд просит. На фуражку сменять готов.
— Нет воды забортной… Тьфу! Пошли вы к чёртовой матери! Чего вельбот не спускаете?
Несколько минут в нашей рубке хохот и высказывания в адрес одесситов самого легкомысленного сорта. Затем появляются капитан и доктор. Лишние слушатели и зрители удаляются. Предстоит деликатный разговор. Георгий Васильевич собирается уговорить русского классика забрать во Владивосток нашу беременную русалку Виалу. Но почва для переговоров подмочена неуместным ведром забортной воды. На традиционный и благожелательный вопрос Георгия Васильевича капитану «Гончарова», заданный для затравки, «Что везёте?» — следует угрюмый ответ: «Семечки». — «Подсолнечные?» — «Нет. Тыквенные». — «У меня беременная женщина на борту, — берёт Георгий Васильевич быка за рога. — Рейс ещё полгода. Прошу взять её во Владивосток!» Ответ молниеносный, как удар шпагой Атоса: «Возможно, будем бункероваться в Сингапуре и во Владивосток не пойдём. Взять не могу».
Ну какому Обломову, честно говоря, охота возиться с чужой беременной дневальной?
Вельбот тыкается в борт «Гончарова». Трап одесситы не спускают. Тюк с почтой падает в вельбот. «Гончаров» поднимает флаги: «Желаем счастливого плавания!» Можно передать такое пожелание и по радиотелефону. Но теперь надо поднять и нам три флага: «у», «дубль ве» и «единицу». Минут десять ищем «дубль ве». Нет флага! В обоих сводах нет! Фантомас какой-то…
— Благодарю за добрые пожелания! — говорит Георгий Васильевич в микрофон. — Счастливого плавания, Обломовы!
Так мы расстаёмся. Как в море корабли.
Кук удачнее совершал обмены с дикарями. Топорики и бусы приносили ему свежую свинину. А здесь и электрический паяльник не помог.
День сплошных неприятностей. Пропавший флаг лежит на моей совести. Затем военные занятия. Приказал боцману принести химкостюм, засунул в химкостюм матроса. Комплект оказался без застёжек. Пришлось имитировать процесс застёгивания на пальцах.
А когда матрос извлёкся из костюма, то, к удивлению всех зрителей и моему, оказался белым, как мельник в конце смены. Оказывается, боцман не протёр костюм от талька. Глупо до кретинизма. Вечером собрание по судовым делам. Прошло быстро. Председатель: «Разное будет?» Капитан встал: «Да. Будет. Вот радиограмма любопытная. Всем прививки от холеры. Вероятно, в Сингапуре вспышка». Чёрт, я и так уже набит ослабленными микробами всех родов войск — от жёлтой лихорадки до обыкновенной оспы. Теперь предстоит холера. Укол «дубль ве» — один завтра, другой через шесть дней. И моя верная подруга пишущая машинка «Эрика» чего-то начинает барахлить. Влажность. В каюте всё мокрое. И машинка покрывается красной ржавчиной.
Вместо литературы печатал протокол собрания. И вдруг мистически вздрогнул от фразы: «Присутствовало — 10, голосовало — 12». Оказалось, двое приходили голосовать с вахты. Вот и вся мистика.
Надвигается День учителя. И мне поручили доклад. Я взвыл. Ну какое мы имеем отношение к учителям и для чего доклад? Георгий Васильевич подумал и сказал: «Для общей ерундиции, Виктор Викторович!» На такое возражать было нечего. Главное, сохранять в себе частицу Швейка.
В Индийском океане на дне его есть гора имени Афанасия Никитина. Когда мы проходили вблизи горы, капитан спросил: какой из русских землепроходцев самый знаменитый? Я не нашёлся что ответить. Самым знаменитым оказался Хабаров. Водка «Ерофеич» названа в его честь. Правда, это название перешло на водку уже со станции Ерофей Павлович. Есть такая на Дальнем Востоке.
Примечание. После выхода книги «Среди мифов и рифов» я получил два письма на тему «Ерофеича». Первое от Льва Васильевича Успенского:
Написать Вам я придумал для того, чтобы Вы (если сочтёте нужным) могли прищучить одну небольшую «блошенцию», которую я раньше, видимо, пропустил, а теперь вот поймал. У Вас сказано, что название «Ерофеич» «перешло на водку со станции Ерофей Павлович»… Этому можно было бы легко поверить, если бы не два обстоятельства. Станция наименована «Ерофеем Павловичем» при строительстве Великой Транссибирской магистрали, т. е. между 1894-м и 1897-м годом. «Ерофеич» же, в смысле «напиток», «настойка», фигурирует уже в 1-м издании словаря Владимира Ивановича Даля, которое вышло в 1864—66 годах, т. е. ровно за 30 лет до появления станции с таким названием.
Откуда же оно взялось?
Языковеды установили, что водка настаивается на травке «Ерофей» — hypericum perforatum, которая иначе именуется «зверобой». Данные о том, что трава «Ерофей» есть именно «хиперикум перфоратум», можете получить у того же В. И. Даля, а вот что она есть одновременно и «зверобой», это я вычитал в справочнике «Федченко и Флёров, Флора Европейской России, С. — Петербург, издание А. Ф. Девриена, 1910».
Ваши «Мифы и рифы» — не пособие для топонимистов, равно как и не справочная книга для производителей крепких напитков. Отсюда — вывод: тем, что я Вам сообщаю, Вы имеете полнейшую возможность пренебречь, в полной уверенности, что я на Вас за это не надуюсь. Но вот одно уже чисто словесное добавление к сказанному. Ведь всё-таки, если бы водку решили назвать по станции, то её надо было бы окрестить не «Ерофеичем», а скорее «Павловичем». А? Как Вам кажется?
Пишу всё сие «на деревню — дедушке», потому что представления не имею, где Вы сейчас и кому целуете пальцы, перефразируя Вертинского…
Лев Васильевич Успенский — первый живой писатель, которого я видел в жизни, ибо принёс ему на трясущихся ногах свои первые три рассказа в 1954 году на Красную (бывшую Галерную) улицу. Он жил в одном доме с одноклассницей брата, знал её с детства, и этот факт я использовал для проникновения в литературу с чёрного хода. За рассказы Лев Васильевич дал мне такую же благожелательную, деликатнейшую, но взбучку.
Сейчас низко склоняю голову перед его навечно светлой памятью.
Второе письмо: «Настойка „Ерофеич“ была известна уже в 18 веке, название она получила по отчеству своего составителя, некоего фельдшера, который был в большой моде в середине 18 века. Сей фельдшер внёс свой вклад в русскую историю ещё и тем, что светлейший князь Г. Потёмкин, поставив на больной глаз припарку, составленную по рецепту Ерофеича, на оный глаз окривел, что привело к заметному падению популярности эскулапа. Подробности жизни Ерофеича излагаются в нескольких мемуарах, опубликованных в „Русской старине“ в 70 гг. прошлого века. С глубоким уважением. Извините за почерк. Мне, как физику-теоретику, чистописание, как и правописание, всегда давалось с трудом. Л. Э. Рикенглаз».
РДО: «На борту румынского судна больной требуется медицинская помощь. Ш. 04° 05 ю. Д. 75° 15 вост.».
Далеко.
Ночами ливни. Молнии каждые две-три минуты. И грома нет. «И бросить то слово на ветер, чтоб ветер унёс его вдаль…»
Ветер уносит вдаль громы. Остаются беззвучные ослепительные зигзаги в половину горизонта. Течёт через переговорную трубу с пеленгаторного мостика. Течёт за обшивкой переборки в рубке. Коротит электропроводку. Экран радара — сплошное зелёное пятно. Никакой пользы от радиолокации в тропический ливень. Не видны и собственные ходовые огни. Вода шумит, как танки на Курской дуге.
В такие океанские грозы и появились на белый свет «летучие голландцы», морские змеи и прочая чертовщина. Всю вахту так напряжённо таращишь глаза, что начинает мерещиться нечто и впереди, и позади, и по бокам.
