Перемены подстёгивались новой технологией. Население переходило от сельского хозяйства в промышленность. Электрификация превращала ночь в день и делала ненужным множество монотонных работ. Машины и дороги меняли пейзаж и темпы выполнения многих работ. Появились средства массовой информации. Наступила эра радио и радио рекламы. Освоение этих перемен не требовало больше социальной базы. Нужен был технически образованный аналитический ум. Коня можно оседлать, если ты полон решимости, твой подход благонамерен и ты не испытываешь страха. При этом требуется биологическое и социальное мастерство. Но обращение с новой техникой стало иным. Личные биологические и социальные качества для механизмов не имеют какого-либо значения.
Огромные массы населения, физически перемещённого новой техникой из села в город, с юга на север, и с востока на западное побережье, оказались морально и психологически оторванными от статичных социальных шаблонов викторианского прошлого. Люди почти не соображали, как им быть. «Шалавы», самолёты, конкурсы красоты, радио, свободная любовь, кино, «современное» искусство… вдруг распахнули двери викторианской тюрьмы убогости и однообразия, которых они почти и не сознавали, и заискрилось ликование от новой технологической и социальной свободы. Ф. Скотт Фитцджеральд сумел схватить головокружительный восторг всего этого:
И будет оркестрБинго-бангоИграть для насВсе танцы танго.А люди захлопают,Когда мы встанем,Её милому обликуИ моим одеждам.
Никто не знал, как быть с чувством потерянности. Больше всего растерянными в этот период были те, кто пытался что-либо объяснить. «Смерч — король», — писал Уолтер Липманн в своём «Предисловии к морали». То время обуял смерч, хаос. Никто вроде бы и не отдавал себе отчета, куда идёт и зачем. Люди бросались от одной приманки к другой, от одной сенсации к другой в надежде, что именно здесь и есть ответ их потерянности, а находя, что это не так, неслись дальше. Старые викторианцы брюзжали о том, что дегенератство разваливает общество, а молодёжь уже не обращала никакого внимания на них.
Время было в хаосе, но это был лишь хаос социальных структур. Тем, кто оставался во власти старых социальных структур, казалось, что всё ценное уже пропало. Но рушились лишь социальные структуры ценностей под натиском новых интеллектуальных формулировок.
События, волновавшие народ в двадцатые годы, выделяли новое господство интеллекта над обществом. В хаосе социальных структур теперь открылся путь к новому буйному интеллектуальному эксперименту. Абстрактное искусство, немелодичная музыка, фрейдовский психоанализ, судебный процесс Сакко и Ванцетти, презрение к запрету на спиртное. Литература воспевала борьбу благородного свободомыслящего индивида с гнетущим социальным однообразием. Викторианцев проклинали за узость мировоззрения, за социальную претенциозность. Испытание на настоящее добро, на то, что обладает Качеством, проходило уже не под лозунгом: «А одобрит ли это общество?», а под лозунгом «Устраивает ли это наш интеллект?»
Именно вопрос об отношении интеллекта к обществу рассматривался на судебном процессе по делу Скоупса в 1925 году и стал журналистской сенсацией. Школьный учитель из Теннеси Джон Скоупс предстал перед судом по обвинению в незаконном преподавании теории дарвинской эволюции.
В этом деле что-то было не так, вроде как будто оно сфабриковано. Оно представлялось как борьба за академическую свободу, но битвы такого рода идут веками и не получают такой огласки, как получило дело Скоупса. Если бы Скоупса судили в те времена, когда человека можно было поднять на дыбу и пытать за ересь, то его положение предстало бы более героическим. Но в 1925 году его адвокат Кларенс Дэрроу упражнялся лишь просто в стрельбе по беззубому тигру. Против преподавания Эволюции тогда выступали только религиозные фанатики да невежественные забияки из Теннеси.
А весь смысл процесса выявляется тогда, когда его рассматривают как конфликт социальных и интеллектуальных ценностей. Скоупс и Дэрроу номинально защищали академическую свободу, но что более важно, они нападали на старые статичные религиозные структуры прошлого. Они дали интеллектуалам почувствовать, что наконец-то те подходят туда, куда стремились попасть уже давно. Приверженцы церкви, столпы общества, которые веками злобно нападали на интеллектуалов и всячески чернили тех, кто с ними не соглашался, теперь получили некоторый отпор.
Ураган социальных сил, вызванный в результате переворота общества интеллектом, сильнее всего бушевал в Европе, в особенности в Германии, где последствия Первой Мировой войны были наиболее разрушительны. Коммунизму и социализму, программам интеллектуального управления обществом противостояли реакционные силы фашизма, то есть программы социального управления обществом. Нигде ещё интеллектуалы не стремились так решительно покончить со старым порядком. Нигде ещё старый режим не изыскивал таких путей для уничтожения крайних проявлений нового интеллектуального движения.
Федр полагал, что ни в одном из исторических или политических анализов мощь и значение этих сил не рассматривается так четко, как в Метафизике Качества. Гигантские силы социализма и фашизма, господствующие в нашем веке, объясняются конфликтом между уровнями эволюции. Этим конфликтом объясняются движущие силы за спиной Гитлера не в качестве безумного стремления к власти, а как всепоглощающее прославление социальной власти и ненависть к интеллектуальности. Его антисемитизм подогревался антиинтеллектуальностью. Его ненависть к коммунистам воспламенялась антиинтеллектуальностью. Его восхваление немецкого народа также разжигалось этим. Этим же объясняется его фанатичное преследование любого рода интеллектуальной свободы.
В Соединённых Штатах экономический и социальный подъем оказался не так силён как в Европе, но Франклин Рузвельт и его «Новый курс» тем не менее стали центром менее мощной бури между социальными и интеллектуальными силами. Новый курс означал многое, но сердцевиной его была уверенность в том, что интеллектуальное планирование, осуществляемое правительством, необходимо для того, чтобы общество вновь обрело силы.
Новый курс представляли как программу действий для фермеров, рабочих и бедняков повсеместно, но он также был новым курсом для интеллектуалов Америки. Внезапно, впервые в истории они оказались в центре процесса планирования: Тагвелл, Розенмэн, Берл, Моли, Хопкинс, Дуглас, Моргентау, Франкфуртер — вот люди того класса, которых в прошлом обычно привлекали к работе за плату, лишь номинально превышающую зарплату рабочего. Теперь же интеллектуалы оказались в состоянии отдавать приказы самым знатным, старинным и богатейшим социальным группам. «Этот человек», как старые аристократы иногда называли Рузвельта, отдал все Соединенные Штаты Америки иностранным радикалам, «яйцеголовым», «коммунякам» и всякой прочей шушере. Он оказался «предателем своего класса».
Внезапно, на глазах викторианцев, стала создаваться целая новая социальная каста, каста интеллектуальных браминов над их собственной военной и экономической кастой. Эти новые брамины смотрели на них свысока и посредством политического господства в демократической партии стали теснить их. Социальный снобизм стал вытесняться интеллектуальным снобизмом. Мозговые тресты, мыслительные пулы, академические фонды расплодились по всей стране. Появилась шутка, что знаменитую книгу Торнстена Веблена, излагавшую известные интеллектуальные нападки на викторианское общество, «Теория праздного класса» следует подновить и назвать «Праздность класса теоретиков». Появился новый социальный класс: класс теоретиков, который явно ставил себя выше тех социальных кругов, которые господствовали прежде.
Интеллектуальность, раньше бывшая уважаемой служанкой викторианского общества, стала хозяйкой общества, и интеллектуалы дали ясно понять, что по их мнению новый порядок — наилучший для страны. Подобно тому, как индейцев заменили пионеры. Для индейцев это обернулось очень скверно, но это было неизбежной формой прогресса. Общество на основе научной истины обязано быть выше общества на основе слепой бездумной социальной традиции. По мере того, как общество улучшится на основе нового научного современного мировоззрения, прежняя викторианская ненависть к нему пропадёт и забудется.
Итак, от понятия, что общество — высшее достижение человечества, двадцатый век перешёл к понятию, что лучшим достижением человечества является интеллект. В научном мире всё расцветало. Резко увеличивалось число поступающих в вузы. Научная степень стала приобретать статус высшего социального символа. На образование деньги потекли невиданным доселе потоком. Новые академические области с захватывающей скоростью стали распространяться на неслыханные ранее отрасли, и среди наиболее быстро расширяющихся была одна, которая больше всего интересовала Федра: антропология.
