— Мне снилось большое и очень смешное. Вот ты никогда не догадаешься.
— Слон?
— Нет, совсем не слон. Мне снилось большое, смешное и доброе.
— Облако? Летнее море?
— Нет, дядя Па. Какой ты глупый. Мне снился ты. Понимаешь?..
20
День выдался чудесный — такие дни иногда бывают ранней весною на Олероне: до самого горизонта синело совсем юное сияющее море. Ветер стих, воду сковал медленно переливающийся, блестящий, ровный штиль — ни одного пятнышка ряби на гладкой поверхности океана. Воздух казался стеклянным, хрупким, будто оцепеневшим. Иногда вдалеке вдруг возникала одинокая длинная волна. Она рождалась на подводных камнях и сначала была похожа на темно-синий шнурок, протянутый поперек залива. Волна двигалась к берегу, слегка выгибаясь, как будто невидимые руки тянули ее за невидимые концы. Потом темную полоску начинали разрывать белые гребешки, пока вся волна не превращалась в сплошную пенистую линию, окруженную сиянием поднятых брызг. Непрерывный, но сильно заглушенный расстоянием грохот разбивающихся волн стоял в воздухе.
С шоссейной дороги казалось, что поля упираются в самый океан и кочны кормовой капусты нарисованы прямо на синей поверхности моря. Изредка резкая трещотка сороки, сорвавшейся с придорожного вяза, нарушала однообразный грохот прибоя. Осокин следил за ее прямым полетом, за черными фалдами вытянутого хвоста. Вдали, над прибоем взлетала белая стая чаек и, покружившись, хлопьями снега оседала на черных скалах. После бессонной ночи Осокин ни о чем не думал — все было решено, все было просто: сперва исполнить поручение Фреда, а потом…
В Шато д’Олерон он приехал уже после полудня: по дороге лопнула шина. Покрышка была рваная, и Осокин не заметил, как выдулась розовая грыжа камеры. На камере было наставлено столько же заплат, сколько их бывает на штанах олеронского крестьянина Часть дороги пришлось пройти пешком, пока в Долюсе Осокину не помог знакомый гаражист — он подарил старую велосипедную покрышку, еще более рваную чем та, которая была у Осокина. Однако обе покрышки, надетые одна на другую, до известной меры предохраняли камеру. Только при каждом повороте колеса будто кто-то снизу подталкивал едущего на велосипед де. Ощущение было не из приятных, но Осокин скоро к нему привык.
В Шато, в жандармерии, Осокин сразу нашел Александри, оказавшегося дежурным. Пока они разговаривали, в комнату — в ту самую, где Осокин сидел перед отъездом в Руайан, когда сен-трожанская учительница последними словами ругала маршала Петена, — зашел жандарм, похожий на Наполеона III. Но Осокина он, видимо, не узнал. Александри — молодой, франтоватый и даже несколько суетливый корсиканец — с видимым удовольствием играл роль заговорщика, время от времени бросая такие многозначительные взгляды, что Осокин невольно отводил глаза в сторону. Условились, что Осокин зайдет к Александри домой часов в пять и возьмет у него приготовленный пакет.
— Сейчас вы заезжайте ко мне и оставьте мешок с картошкой моей жене, а к вечеру возьмете его… вместе с начинкой.
Сказав это, Александри так осмотрелся вокруг, что если бы их увидел немецкий жандарм или просто французский полицейский, работающий на немцев, пожалуй, они оба были бы немедленно арестованы.
Времени до пяти часов было еще много, и Осокин, отвезя мешок картошки, поехал в Сен-Трожанский лес, начинавшийся в шести километрах от Шато и тянувшийся длинной узкой полосой вдоль всего южного берега Олерона. В лесу было пустынно, влажно и тихо. Океан здесь не был слышен. После бессонной ночи Осокину хотелось спать. Он ни о чем не думал — ни о динамите, который он повезет в Сен-Дени, ни о немце, которого он обязан убить. Он смотрел на большие приморские сосны; их кора на высоте двух-трех метров из шершавой и темно-коричневой превращалась в рыжую и шелушилась, как кожа на загорелом теле; с одной стороны почти каждый ствол был обструган, и из продолговатой раны в прикрепленный внизу проволокою глиняный горшочек стекала матовыми большими каплями пахучая смола. Белые щепки лежали на рыжих иглах, местами сквозь сотканный из сосновых игл пружинящий ковер проступали пятна лилового мха; там и сям виднелись большие сосновые шишки, похожие на дикобразов, с раскрытыми колючими створками; узкая дорога с глубоко выбитыми в песке неровными колеями извивалась между деревьями; сквозь ветки просвечивало удивительно яркое небо; воздух был прохладен, но уже пахло весной и пробуждающейся лесной жизнью; серый заяц вдруг выскочил на дорогу и, испугавшись, бросился в сторону, высоко подпрыгивая над низким и жиденьким подлеском. Но весь этот мир проходил сквозь Осокина, не оставляя следов. Это было какое-то странное полусуществование, когда все приостановлено, все условно, временно, необязательно.
…Динамит Осокин привез уже поздно вечером. Последние километры были особенно тяжелыми: поднялся ветер и дул резкими порывами, затрудняя движение. Темнота перед глазами стояла стеной до самого неба. Пока дорога была окаймлена вязами, еще можно было догадаться о верном направлении, но когда между Сен-Пьером и Сен-Дени она потянулась прямою стрелой между полями, уже ничего нельзя было разобрать во мраке, и Осокин вместе со своим велосипедом не раз оказывался в канаве. Динамит его не беспокоил, но пакетик с запалами, привязанный под седлом, вспоминался каждый раз, когда переднее колесо велосипеда резко уходило вниз и Осокин, каким-то чудом сохраняя равновесие, скатывался на дно широкой канавы.
Уже перед самым Сен-Дени его остановил немецкий солдат, ехавший навстречу на покрытой брезентом обозной телеге. Солдат осветил ручным электрическим фонарем Осокина в момент, когда тот чуть было не въехал прямо в упряжь между мордами запряженных парой лошадей. Так как и телега, и Осокин двигались медленно, то все обошлось благополучно. Солдат слез с высоких козел и подошел к Осокину. Луч света ударил Осокину прямо в глаза.
— Eier, hast du keine Eier? (Яйца, нет ли у тебя яиц?)
От говорившего сильно несло винным перегаром. Вопрос был настолько неожиданным, что Осокин, продолжавший думать о запалах и динамите, не сразу понял, что от него хотят.
— Keine, keine Eier. (Нет никаких яиц.) У меня только немного картошки…
— Kartoffel. — Луч скользнул по мешку, привязанному сзади велосипеда. — Картофель… — Солдат был явно разочарован. — Но мне нужны яйца… Я заплачу полтораста марок за дюжину…
— Нет у меня яиц.
Солдат — теперь Осокин успел разглядеть, что это был солдат в такой же фуражке с длинным козырьком, как и у того — осветил фонарем подножку телеги и полез назад на козлы. Он был сильно пьян и, влезая, продолжал бормотать себе под нос о яйцах, о том, что он готов заплатить, а если ему не продадут, то он просто возьмет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
