Тем временем, экспонаты чудовищно опаздывали, иногда они попадали на экспозицию через несколько недель после открытия Выставки. Посетители, которые, как им казалось, уже все видели, в любой момент могли обнаружить что-то новое. В случае с несколькими русскими экспонатами задержка была понятной, она объяснялась неблагоприятной погодой. Американские экспонаты приходилось везти на огромное расстояние без правительственной поддержки. Некоторые из французских, итальянских и португальских экспонатов задерживались из-за сложности признать их подходящими для выставки. Но оправдать опоздания каких-либо британских экспонатов сложно.[713] Теоретически, экспонаты каждой страны-участницы демонстрировали уровень ее индустриальных достижений. На практике, однако, трудно было понять, как, к примеру, коллекция мягких игрушек-лягушек, изображающая бреющихся людей, или котята, сидящие вокруг стола за чаем из Германского таможенного союза, могут дать представление о каком-либо аспекте индустриального развития, — хотя я уверена, что сделать их было очень непросто.
* * *
Накануне открытия королева записывает в дневнике: «Мой бедный Альберт ужасно устал. То и дело нужно решить то один, то другой вопрос, возникают какие-то трудности, и все это мой возлюбленный воспринимает с величайшим спокойствием и пребывает в хорошем настроении».[714] Когда в последний момент выяснилось, что не все готово, лорда Гранвилла (второе лицо после Альберта, глава Королевской комиссии) видели со щеткой в руках, энергично сметающего с помоста мусор за полчаса до назначенного времени прибытия королевских персон — все семейство собралось посмотреть, как идут дела, что было совершенно некстати. «Разумеется, еще многое следовало сделать». Но в этот волшебный день, 1 мая 1851 года, Виктория превосходит самое себя в дневниковых записях:
Этот день — один из величайших и самых славных в нашей жизни… День, когда мое сердце переполняли чувства… Парк представлял собой прекрасное зрелище, по нему двигалась масса людей, проезжали экипажи, проходили войска, совсем как в день Коронации… День был чудесный, кругом царили суматоха и возбуждение. В половине двенадцатого вся процессия двинулась в девяти парадных королевских каретах. Вики [одиннадцати лет: старшая дочь Виктории] и Берти [десяти лет, будущий принц Уэльский] ехали в нашей карете, Вики… выглядела очень элегантно, Берти был одет как шотландский горец. Грин-парк и Гайд-парк были заполнены толпами народа, пребывавшего в прекрасном, праздничном настроении… Когда мы тронулись в путь, начался небольшой дождик, но прежде чем мы доехали до Хрустального дворца, вышло солнце, и лучи его засияли на огромном здании. Взгляд сквозь чугунные ворота Трансепта, машущие руки, цветы, тысячи людей, заполнивших галереи и сиденья, фанфары вызывали ощущение, которое я никогда не забуду. Одобрительные возгласы, аплодисменты, восторг на лицах, громада здания со всеми его украшениями и экспонатами, звуки органа (с 200 инструментами и 600 певцами, которые не были заметны) и мой возлюбленный супруг, создатель этой великой «мирной выставки»… был по-настоящему тронут… После того, как пропели государственный гимн, Альберт отошел от меня, встал во главе комиссии… и прочел мне доклад, довольно длинный, а я зачитала краткий ответ. После этого архиепископ Кентерберийский произнес краткую приличествующую случаю молитву, за которой последовало хоровое пение «Аллилуйи» Генделя.
Виктория почти ничего не знала о распрях и ожесточенных спорах, таившихся за блистательной видимостью. К тому же, какая-то часть церемонии прошла экспромтом. Китай по неизвестным причинам отказался прислать экспонаты, но некоторое подобие экспозиции было кое-как составлено из пожертвований частных британских собраний. Но когда отзвучал хор, «из толпы внезапно возник китаец в роскошных одеждах и простерся перед троном. Кто это был, никто не знал». После поспешного совещания, в котором принимала участие и королевская чета, «решили, что лучше всего поместить его между архиепископом Кентерберийским и герцогом Веллингтонским. Занимая это почетное место, он прошелся по всему зданию к удовольствию и изумлению зрителей»[715] — и, несомненно, к собственному, так как был всего-навсего капитаном китайской джонки, стоявшей на реке на якоре в качестве достопримечательности для туристов.
Билеты начали продавать за несколько недель до открытия. Если вы собирались прийти на выставку не один раз, имело смысл купить сезонный билет за 3 гинеи. «Чудеса выставки становятся все более явными при каждом новом посещении», писал человек, который изо всех сил старался разглядеть что-то в щели в заборе.[716] В первые два дня билет стоил 1 фунт, затем, до 24 мая, пять шиллингов, а когда стали пускать простой народ, 1 шиллинг. По воскресеньям выставка была закрыта. «В субботу с утра и до середины дня она была предоставлена немощным и инвалидам, приезжавшим в маленьких экипажах, которых было очень много».[717]
Альберт питал надежду, что «первым впечатлением, которое эта огромное собрание экспонатов произведет на зрителя, будет глубокая благодарность Всемогущему за ниспосланные нам благодеяния… а вторым — убеждение, что все они могут быть воплощены в соответствии с помощью, которую мы готовы оказать друг другу; стало быть, только путем мира, любви и готовности помочь, не только между отдельными людьми, но и между народами мира»,[718] — предвидение Организации объединенных наций в Гайд-парке. Но взгляды большинства людей были более материалистичны. Их первой реакцией было изумление перед простором уходящего ввысь пространства, наполненного экспонатами, производившими потрясающее впечатление. Одним из экспертов, приглашенных из Франции, был Гектор Берлиоз. Он «ухнул», как индеец из племени могикан [sic], в первый раз войдя в здание. «Я издал английское восклицание, которое не было нужды повторять при повторном посещении, и настолько забылся, что при третьем визите произнес французское „sacrebleu“».[719]
Даже Шарлотта Бронте, известная тем, что боялась толпы, приходила на выставку пять раз: «это чудесное, возбуждающее, приводящее в смущение зрелище со смешанным духом дворца и торгового зала».[720] Когда ваш взгляд начинает фокусироваться, вы видите, что колонны выкрашены вертикальными полосами синего, белого и желтого цвета, контрастирующими с красными указателями, красными портьерами и красными тентами повсюду. Лето 1851 года было жарким, и зрительное впечатление от обилия красного, вероятно, было удушающим. Сделав глубокий вдох, вы начинаете двигаться вперед. Возможно, самым разумным было бы выпить чашку чая или стакан лимонада, пока вы привыкаете к окружающей обстановке. Комиссия не разрешила продажу алкоголя во Дворце, что, принимая во внимание предрасположенность британских трудящихся к тому, чтобы напиться, наверное, было мудро. Но то, что предлагали буфеты, вызывало протест. Вот точка зрения посетителя-француза: «Здесь есть несколько буфетов, полных каких-то ужасных кондитерских изделий и отвратительных кремов, которые считаются мороженым… есть несколько фонтанчиков фильтрованной воды, снабженные маленькими чашечками для питья…»,[721] если у вас не было желания воспользоваться ими, и вы были не против заплатить, продавались минеральные воды и лимонад, поставленные господами Швеппс.
Говорили, что большинство экскурсантов прихватывало с собой еду и — алкогольные — напитки, которыми подкреплялись, сидя на подставках экспонатов. Их билеты не предполагали повторного входа, поэтому они не могли присоединиться к веселым толпам, устраивающим пикники на траве снаружи. Затем вечная проблема; но благодаря коммерческой прозорливости Джорджа Дженнингса во Дворце были устроены «уборные и умывальни», куда можно было попасть за пенни. Ими воспользовались более 827 000 человек, не считая бесплатных писсуаров для мужчин.[722] Мистер Дженнингс в письме в Комиссию предсказывал, что «настанет день, когда отхожие места будут устраивать везде, где собирается много народа».[723] Эти общественные туалеты — пример того, что многие вещи, без которых жизнь была бы, по меньшей мере, неудобна, мы принимаем как должное и не благодарим за них викторианцев.
Подкрепившись соответствующим образом, идем на выставку. Большинство направлялось прямо по центральному проходу к знаменитому хрустальному фонтану, изготовленному братьями Оуслер из Бирмингема, — высотой 27 футов, весом в 4 тонны, из бледно-розового стекла, граненого и изогнутого с высочайшим мастерством, — вздымающему воду в воздух, чудесным образом ловящему свет, откуда бы вы на него ни глядели. Фонтан был отличным местом встречи — его нельзя было не заметить. «Полицейский участок каждый день был завален потерянными предметами, теряли все, от зонтиков до детей».[724] Куда идти дальше, каждый решал в соответствии с собственным вкусом. Доктор Дионисиус Ларднер, серьезный ученый с особым интересом к железным дорогам, сосредоточился на процессе фотографии и электрической телеграфной системе, железнодорожных поездных двигателях и подвижном составе, восьмицилиндровой печатной машине «таймс», станках для набивки коленкора, которые обслуживались одним человеком с мальчиком-подручным и производили четырехцветную набивку в таких количествах, что раньше для такой работы потребовалось бы 200 рабочих, а также новыми точными технологиями, которые работали с допустимым отклонением в миллионную часть дюйма.
