Максим вновь и вновь читал «маляву»; до головной боли раздумывал, предполагая самые фантастические варианты, чтобы ответить на один вопрос: что могла значить эта записка? В одном он не сомневался — с ним начинается новая игра.
Неужели это предложение побега? А если с ним решено покончить?! Допустим, он попадает в санчасть. Там ему создадут условия для следующего шага. Повезут, скажем, на обследование в какую-нибудь городскую больницу. Оставят в автозаке дверь отрытой. И что дальше? Пуля между лопаток при попытке к побегу… Или «напал на конвоира и тот, в целях самозащиты, произведя два или три предупредительных выстрела, открыл огонь на поражение?!»
А вдруг это подали знак истинные друзья? Тогда кто?! Олег Евстигнеев? Ира? Селезнев? В принципе, из этой троицы только журналист смог бы проявить инициативу, чтобы организовать побег. Смелости и смекалки для подобной акции у него хватило бы. Но откуда вечно занятый журналист узнал, что он, Максим Степаненко, томится в Арсеньевском СИЗО?
Может, ему сообщила об этом Колешко Ира? Нет, она мать двоих детей, она не станет рисковать ничем, да и не нужно ей этого делать.
Степаненко подходил на цыпочках к металлической двери и часами подслушивал, о чем говорят контролеры в коридоре. Те говорили о всякой чепухе, и лишь однажды он услышал: один из контролеров сообщил другому о том, что в СИЗО один из подследственных «сыграл в ящик» от чахотки.
В один из особо тоскливых дней в камеру неожиданно вошел невысокий мужчина в белом, хорошо выглаженном халате и, фонендоскопом на груди.
— Вы Потапов? — спросил он.
— Потапов-то Потапов, — сказал Максим, — а что толку?
— Вижу, у вас философское настроение. А ну-ка расшторьте грудь…
Поприжимав хромированное зеркальце фонендоскопа к груди, затем к спине, врач проговорил:
— Да, батенька, поздравляю. У вас туберкулез, и туберкулез хороший.
— Откуда? — уставился на врача Степаненко.
— Отсюда, — врач указал на пол. — В СИЗО семьдесят процентов туберкулезников. Это среди тех, кого годами мурыжат под следствием. У вас температура по утрам бывает? Или вечером?
— Вроде бы нет.
— Скоро будет. Надо будет вас щелкнуть на флюорографе.
Несколько дней спустя Максима Степаненко без дополнительных объяснений перевели в санчасть.
Санчасть располагалась в более светлом, не-соразмеримо просторном помещении. В нем размещалось восемь коек в один этаж. На половине из них лежали обтянутые кожей скелеты с большими, как у дистрофичных африканских детей глазами.
«Доходяги? — мелькнула мысль. — Туберкулезники, что ли?
Возле зарешеченного окна сидел, скрючившись, еще один больной, если судить по его страдальческому лицу. Зато в углу, возле пустой койки, видимо, предназначавшейся для его персоны, на двух койках возлегали какие-то небритые довольно откормленные типы. Они были отгорожены от остальных больных старым больничным фикусом с обгрызенными, жесткими листьями.
Степаненко улегся на свою койку, стал незаметно рассматривать своих новых соседей. Один был темноволосый, курчавый, невысокого роста, с темными глубоко посаженными глазами на загорелом лице. Когда он улыбался, обнаруживалось отсутствие зуба в углу рта. Второй был блондин, выше ростом и шире в плечах. Загорелые лица, чистая одежда этих больных вызывали смутную тревогу.
«Кто они? Нет, ты стал слишком подозрительным, — мелькнула мысль. — Это обыкновенные криминальники: убийство, грабеж, разбой, мошенничество и нежелание томиться в душных, накуренных камерах, где спать приходилось по очереди. Да, собственно, и здоровье подводит. Это только внешне они мордовороты, а у каждого какой-нибудь гастрит, язва, нефрит… Уже в таком возрасте…»
Степаненко отвернулся к стене. Его стала угнетать мысль, что он уже, если верить доктору, туберкулезный… Интересно, сколько можно протянуть без соответствующего лечения? Ему почему-то пришло на ум, что где-то на свободе гуляла Ира со своим детьми, в перерывах между работой и пьянкой Олег Евстигнеев бездумно бродил по вечерней Москве, заходил в кафетерии, ел мороженое с лимонным сиропом. Степаненко почему-то нестерпимо захотелось с лимонным…
— Эй, кореш, — сосед потрогал его за плечо. — Ты чего все молчишь?
— Хочу и молчу, — отрезал Степаненко.
— Неприветливый ты какой, — пробормотал парень. — Я думал тебе «колес» предложить.
Степаненко обернулся. Лицо парня показалось ему знакомым. Вылитый Мирна, которого он еще недавно разыскивал в Арсеньевске?
— Ты это… Если что болит, так мигом снимет… — в руках у парня зашуршала упаковка каких-то таблеток.
— Глотай сам… — уже раздраженно проговорил Степаненко, опять отворачиваясь к стене.
— Да я ниче! — стал почему-то оправдываться сосед. — Я думал, как лучше. Че лежать, как бревну? Надо крутиться, приспосабливаться, думать, как лучше что провернуть — водчонки там, чифирька… А есть возможность на пяту ударить — ударить и на пяту.
«Вот послал Бог болвана!» — злясь, думал Степаненко.
— Потапов, на процедуры! — раздался звенящий, как сталь, голос Елены Анатольевны.
Степаненко с трудом поднялся и заковылял к двери, за которой находилась бокс, крошечная комнатка, в которой ему не раз делали перевязку.
Он сразу же обратил внимание, что врач позаботилась о том, чтобы дверь была плотно прикрыта.
— Вот так, герой, — сказала она, выразительно посмотрев Степаненко прямо в глаза. — Я не знаю, кто вы на самом деле. Но это не важно. Слушайте меня внимательно, вы хотите жить?
В серых красивых глазах светился затаенный огонь. Такой врачиху Степаненко видел впервые.
— Чего вы пялитесь? Одичали тут совсем… Я спрашиваю, вы хотите жить?
— Конечно, Елена Анатольевна, какие вопросы. Кто же не хочет жить…
— Тогда слушайте меня внимательно, — врач взглянула на дверь. — Сегодня после обеда придет автозак из соседнего района. Там в одной из колоний построили барак для туберкулезных больных. Вас под видом туберкулезного больного отправят туда.
Степаненко чуть не взвился от удивления.
— Как? Какой из меня туберкулезник?!
Врачиха протестующе взмахнула рукой.
— Тихо! Молчать…
Она опять взглянула на дверь, прислушалась, переходя на шепот, заявила:
— Так вот. По дороге один из туберкулезников должен умереть. И это будете вы…
— Я? — переспросил Степаненко.
— Да, вы. Более того, факт смерти уже засвидетельствован, — врач поднялась, причем в ее колене от этого едва слышно щелкнуло сухожилие. Она подошла к сейфу, который стоял у изголовья кушетки, сурово взглянула на Степаненко.
— По образованию я фельдшер. На должности тюремного врача числится Никита Аркадьевич Репьев, один из врачей горбольницы. Я его постоянно замещаю… Вот здесь, — девушка едва прикоснулась пальцами к сейфу, словно он был горячий, — хранятся кое-какие лекарства. Ну знаете, из числа тех, что трудно достать. И кое-что еще… Станьте возле дверей… — вдруг приказала она. В ее руке появился ключ.
Степаненко поднялся, встал там, где она указала. Девушка, орудуя ключом, скороговоркой продолжила:
— Репьев мне всегда доверял. А дня три азад вдруг зачастил сюда, в СИЗО, и ни с сего ни с того попросил отдать от сейфа ключ. Это сразу вызвало у Меня подозрение. К этому времени у меня уже был дубликат. Так, на всякий случай… Я однажды едва не потеряла ключи, но все обошлось… Так вот, когда я открыла дубликатом сейф, то обнаружила вот что.
Девушка достала из сейфа стопку папок с историями болезней, передала одну из них Максиму: — Читай, а я на стреме постою.
Девушка выглянула в коридор.
— Помогите разобраться, — прошептал Степаненко, разглядывая бумаги на Потапова Петра.
— Вот, — Елена указала нужные страницы. — Это протокол судебно-медицинского вскрытия. Видите, на имя Потапова. И подписи все есть.
— Почему я должен вам верить?
Девушка ядовито прошептала, аккуратно водворяя папки на прежнее место в сейф:
— Я тоже не верила вашему московскому другу Евстигнееву, который наседал на меня и днем, и ночью…
— Евстигнееву?! — поразился Степаненко.
— Тише ты! Кроме того, я видела тебя… Вас… Я имею в виду прежде…
— Может, в день рождения Эльвиры? — быстро спросил Степаненко.
— Вот именно. Но это не главное. Главное то, что ваш московский друг Олег Евстигнеев мне все объяснил. Давно все объяснил… То есть я уже была внутренне готова помочь вам, но все еще сомневалась. И вот после этого, — Елена Анатольевна опять прикоснулась к уже запертому сейфу, — я перестала сомневаться. Вы не представляете, каких только вариантов освобождения мы не придумывали. Вплоть до вооруженного нападения на СИЗО, — девушка улыбнулась. Улыбка получилась у нее живой, человеческой. Странно было видеть улыбку на ее всегда каменном, словно выточенном из розоватого мрамора лице.
