Заметив, как помрачнели глаза сестры, Михаил Темрюкович отошел в уголок и сел на лавку, всем своим видом показывая, что не желает никому испортить удовольствие.
Ворона изображала Марья Темрюковна. Одетая в черный шелковый кафтан и мужские шаровары, она металась по просторной палате, а девицы должны были от нее убегать. Темрюкович вглядывался в мельтешенье обильных белых телес, раздувая ноздри: сладко, дурманно пахло взопревшей девичьей плотью. Русские красавицы нравились ему, ой как нравились… Стало трудно сидеть; Темрюкович раскинул пошире ноги, чтобы не стеснять набрякшее естество. Однако стоило ему взглянуть на сестру, как возбуждение еще усилилось. Кафтанчик облегал ее, словно вторая кожа, а под ним, сразу видно было, царица не носила ничего, даже тончайшей сорочки: соски натянули тонкий шелк.
Черкасский облизнул губы.
Черная вороница Марья Темрюковна была проворна и ловка, и если не перехватала всех девок одну за другой в течение минуты, то лишь потому, что желала продлить удовольствие от игры. Каждую пойманную голубку она награждала поцелуем в губы взасос, и порою этот поцелуй затягивался, словно ни жертва, ни вороница не могли прервать удовольствие. При этом Кученей гладила голубку в таких укромных и постыдных местечках, так умело ласкала, что девка потом едва стояла на ногах. Пойманные голубки жались в уголке, пожирая царицу жадными, нетерпеливыми взорами, а она продолжала наслаждаться погоней. Но вот была поймана последняя пташка, и Мария Темрюковна замерла, досадливо косясь на брата.
Он усмехнулся, прекрасно понимая, что, как ни вольна Кученей в своих причудах, она не осмелится даже брату показать, чем именно предстоит голубкам купить свою свободу. Сколь ни распалены девки, они не станут оголяться при мужчине. А ведь завершение игры в том и состояло, что и царица, и девушки ложились, обнаженные, на ее постель и предавались таким разнузданным забавам, прознай про которые их родные с ума спятили бы от позора. Самое смешное, по мнению столь же распутного, как и сестра, Темрюковича состояло в том, что девки не утрачивали девства, и когда особенно любимая царицына наперсница выходила замуж, ее окровавленные простыни были с честью предъявлены посрамленным гостям, мигом приглушив все пакостные шепотки.
Итак, Михаил Темрюкович не тронулся с места, и Кученей принуждена была притушить недовольный пламень в очах. Махнула девушкам: подите, мол, прочь, – и те нехотя уплелись в соседнюю палату, бросая на царицына брата неприязненные взоры.
Ничего, в другой раз натешатся! А ему надо поговорить с сестрой наедине.
Услышав, что девичий гомон в светлице затих, Грушенька осторожно приоткрыла дверь – и тут же испуганно отпрянула, увидев, что царица застыла в объятиях своего брата. Их поцелуй отнюдь не походил на родственный, и девушка отчаянно пожалела, что увидела это, что подтвердились самые пакостные слухи о взаимоотношениях обоих Темрюковичей.
Ой нет, меньше знаешь – лучше спишь! Она попыталась закрыть дверь, но не смогла: что-то мешало. Опустила глаза – и едва не вскрикнула, увидав ногу, обутую в щегольской сапожок и поставленную на порожек. В то же время чья-то рука обхватила Грушенькину голову, зажимая ей рот, а в ее перепуганные глаза глянули насмешливо прищуренные мужские глаза. Неведомо откуда взявшийся человек покачал головой, как бы предупреждая Грушеньку, чтоб не издавала ни звука, а потом убрал ногу и осторожно прикрыл дверь – но не совсем, а оставив малую щелочку. Осторожно опустив сомлевшую со страха боярышню на лавку, он припал ухом к щели, в то же время настороженно озираясь, чтобы сразу заметить, если кто-то внезапно появится в сенях.
* * *
Мария Темрюковна в объятиях брата быстро забыла о своих огорчениях и изгнанных девушках и обвилась вокруг него, как змея вокруг коряги. Салтанкул был возбужден ничуть не меньше, но все же с усилием разомкнул ее руки:
– Нельзя, опомнись. Нельзя!
Он не позаботился понизить голос: ведь для русских черкесская речь была сущей тарабарской грамотой.
– Но здесь никого нет, – простонала царица, распахивая кафтанчик и изгибаясь, чтобы подставить соски его губам. – Все хоронят князя.
– Я был на панихиде, – кивнул Темрюкович, с сожалением отстраняя сестру, но все-таки не удержался – лапнул ее, пощекотал родинку под левой грудью, больше похожую на третий сосок. – Там собралось много женщин на царицыной половине. Почему ты не пошла?
– Пожалела Юлианию, – усмехнулась Кученей, которую эта грубая ласка несколько приободрила. – Она меня видеть не может – как и я ее. Нынче ей и так тяжко, пусть хотя бы я не буду мозолить ей глаза.
– Юлиания – красивая женщина, – с пакостным выражением сказал Темрюкович. – Все еще красивая! Недаром государь так горячо выражал ей свое сочувствие.
Лицо Кученей исказилось:
– Знаю! Я знаю! Не будь она женой его родного брата, он давно бы затащил ее в постель!
– Что ты говоришь? – лицемерно удивился Темрюкович, который не раз замечал, какие взгляды бросал государь на свою скромную, с вечно потупленными глазами невестку. – А я думал, он тебе верен…
Это тоже было чистейшим лицемерием. Темрюкович бывал на царевых пирах во вновь выстроенном дворце в Александровской слободе и прекрасно знал, чем они порою заканчиваются. Сюда затаскивали всякую согласную девку, за неимением таковых не брезгуя и несогласными. Слышал он также шепотки, что при первой жене, Анастасии, государь и впрямь мог считаться образцом супружеской верности, а «эта дикарка», видно, ему не по нраву, если, подвыпив, он готов взять всякую попавшуюся под руку бабенку.
Марья Темрюковна люто блеснула глазами:
– Он был верен в первую ночь, когда наслаждался моим девичеством. А потом… Он часто восходит на мое ложе, но с ним что-то сталось в последнее время. – Она опасливо оглянулась. – Я заметила… ему мало одной женщины. Бывает, я даже умоляю его оставить меня в покое. Я кричу от боли, а он снова и снова набрасывается на меня.
– Но ведь тебе нравится боль, – угрюмо пробормотал Темрюкович, которому было тяжело слушать откровения сестры – и не терзаться при этом ревностью.
Конечно, он знал, что жена должна покоряться мужу; к тому же, своими многочисленными благами Черкасские были обязаны именно умению Кученей ублажить своего венценосного супруга. Однако Темрюкович ничего не мог с собой поделать. Ведь прежде они были неразлучны с сестрой, став любовниками в ранней юности, лишь только начала кипеть кровь в еще полудетских жилах. Но потом, когда Темрюк Айдарович Черкасский задумал перебраться в Россию, он призвал к себе самую старую знахарку, о которой было известно, что она мастерски превращает потаскух в невинных девиц, и велел ей зашить ложесну Кученей, да так, чтобы никто и заподозрить не мог, что она давненько утратила девство. Князь Черкасский, который был старше дочери всего на пятнадцать лет (его женили совсем мальчишкой), и сам не мог спокойно смотреть на ее поразительно красивое лицо, у него тоже горела кровь при мысли о ее волнующем теле, но он понимал, что может найти утешение у других женщин, в то время как прекрасная Кученей принесет ему нечто большее, чем мимолетное наслаждение: богатство и высокое положение. После этого он от души выпорол сына и дочь: Салтанкула – чтоб не смел больше трогать сестру, Кученей – чтоб покрепче сжимала свои стройные ножки перед мужчинами. Обоих унесли чуть живыми. Знахарке же полоснули по горлу лезвием, дабы не сболтнула где чего не надо, и Темрюк Айдарович начал готовиться к переезду в Московию.
