да, обязательно. Он — мой феникс.
И не может не встать на защиту, да. Делаю Пухлику знак — стоп, не трогать придурка. Иначе Грызи Фианта не удержит, у нее вон уже лицо от напряжения искажается. Скоро говорить не сможет.
На прощание, небось, выдаст что-то вроде: всеми силами защищать Латурна от толпы. А то если ему всадят в брюхо вилы — феникс совсем обезумеет.
Но Грызи говорит другое:
— Мел. Кейн. Любыми способами уберите их… за пределы… очага… возможного воспламенения.
И тут я понимаю, насколько дело плохо.
Деревенские появляются скоро. Факелы-вилы-распаренные рожи. Перегар и чесночный дух — запах храбрости. Наполовину — мужики, дальше не в меру решительные бабы и юнцы. Визжат всякое на бегу. А впереди бежит и орёт Его Красномордие. Тот самый, Окорок. Готов добрызнуть слюной до макушек елей.
— Натр-р-р-равил! — закладывает уши ором, а сам наставляет арбалет на моргающего Хмыря. — Ты, падла… тварь свою! Натравил! Мой дом! До головешек, падла!! Жену мою… сына!!!
Остальные тоже что-то выкрикивают в унисон. Смутно понятно, что Фиант нынче вечером спалил Окороку дом. И теперь все считают, что феникса натравливал Хмырь. Да и вообще, что надо избавляться — от феникса и Латурна, а может, и от нас.
— Потише, там!
Голос Грызи хлещет получше кнута и перекрывает общий ор. Бегущая толпа разом превращается в стадо с вилами, факелами и дубинками. Сгрудились на дороге, не добежав до нас футов сто.
Говорить Гриз тяжело, но она звучит чётко и внятно.
— Видите феникса в небе? Он безумен. Это не его вина. Но в любой момент он может вспыхнуть. Если я не удержу. Не уговорю. Если пострадает его хозяин. Он вспыхнет и выжжет здесь всё. И всех.
— Врет, стервь! — орет какая-то бабёнка. — Варг она, тудыть-растудыть. А ну, робяты, стрелу в неё всадите.
Робяты не торопятся. Косятся на феникса в небесах — птичий силуэт, будто сотканный из тлеющих угольев. Смотрят на Грызи, которая не отрывается от Фианта глазами и выглядит так, будто канат с альфином перетягивает.
— Не хотите сгореть — не мешайте, — выплёвывает Гриз и отправляется в мозги к Фианту. В волны безумия.
Мантикорья печёнка, переговоры теперь на нас с Пухликом. Я пока вижу вообще только один выход: прикончить Окорока. Который беснуется, трясет арбалетом и рвет на себе рубаху. И со всхрапыванием твердит про свой спаленный дом, и жену, и сына, и что он жить не будет, пока Латурна не вывернет наизнанку.
— Да как вы смеете! — выходит из молчания Хмырь. — Мой феникс…
— Компенсация! — встревает Пухлик.
Три секунды поражённого шуршания елей.
— Точно, вспомнил — в таких-то случаях всяко уж помощь от округа положена, — выдаёт Далли громче прежнего. — Вы еще к окружным-то властям не обращались, а, господин… вы же господин Спейк?
Господин Спейк с тупым видом таращится на Пухлика. Который всплескивает руками и расточает сочувствие. И обрисовывает, как нам ужасно-ужасно жаль. А потом начинает живописать — сколько золотниц Окорок может получить за свой спаленный дом от окружных властей.
Выходит что-то до чрезвычайности много.
— Так а разве ж погорельцам столько дают? — волнуется бабёнка, которая не любит варгов. — А это каждому так?
Кто-то вякает: «Молчи, он зубы заговаривает». Ражий детина, который заплевал всю тропинку, гундит, что пора бы уж и вилы в ход пустить.
Но все приклеились к Пухлику так, что и о вилах, и о фениксе забыли.
— Да уж это от обстоятельств зависит, — разливается тем временем Далли. — Тут, понимаете ли, насколько обстоятельства трагичные. Уж я-то на этом собаку съел, можете верить. Вот у вас, господин Спейк, ужасно трагические обстоятельства, еще раз примите искренние соболезнования. Вдовство… любимая жена, да с сыном… Вам потому нужно скорее все бумаги оформить, чтобы ни один чинуша не подкопался и не опроверг. Чтобы всё по букве закона, значит, а то вы понимаете, крючкотворы эти и с места не сдвинутся…
Что он несёт, мантикоры ему в печёнку.
Хмырь тоже забыл ныть про своего феникса. Торчит, как кривой, поросший мхом ствол дерева. Факелы чадят не вечернем ветерке. Далли рекой разливается о том, как оформлять бумажки, и о проклятых чинушах. По временам вставляет участливые вопросики:
— Когда, говорите, дело было? Ближе к восьми? Вот, хорошо, так и надо указать, так и надо, что ближе к восьми, а еще лучше — чтобы точное время. Ну, это уж свидетели укажут, а? Кто с вами был, говорите, господин Спейк?
Окорок смекает наконец, куда его тащат. Снова начинает орать и брызгать слюнями. Показывая, чего он, бедный, натерпелся. Когда на его же собственных глазах проклятая птица принеслась и спалила его дом. До головешек. Падла.
Далли кривит рожу в сочувственной гримаске.
— Какой кошмар, такое увидеть… так, значит, больше-то феникса никто не видал, господин Спейк, да?
— Над деревней! Над деревней эта тварь пролетала! — орет Окорок, а толпа начинает опять гудеть — мол, да, все видели, пролетала, а потом как полыхнет — и головешки.
— Так, стало быть, кроме вас никто не видел, как феникс дом поджег? — невозмутимо интересуется Далли. — Ну, что вы огорчаетесь, я ж так, по-доброму. Для документов-то со свидетелями бы… надежнее. Но это ничего — в округе тогда есть хорошие зелья. «Истина на ладони», знаете? Всего-то выпить да описать, как было дело. Это они со всеми так — чтобы путаницы и вранья не было.
— Ты на что это намекаешь? — шипит Окорок, наливаясь цветом копчености. — Ты говоришь — я вру? Падла! Да ты…
Теперь он наводит арбалет на Пухлика, а тот живо вскидывает руки — мол, я весь безоружный, глядите. Попутно делает мне знак — не трогать нож.
— Ой, ой, вы же не убьёте тех, кого к вам окружной инспектор послал? Нет-нет, давайте будем благоразумными. Тридцать свидетелей, кто-то на допросах да проболтается, а это ж такие кары… нет-нет, вы поспокойнее. Я ж только говорю, что в округе страсть как любят всех поить зельем правды — сам пил, как на духу. Они и нам с собой дали, никуда без него людей не выпускают. Господин Спейк, вы бы выпили, а? А потом бы как следует вспомнили — во сколько дело было, как феникс чего поджёг…
И делает шаг вперед, зажав в кулаке пузырек с пояса. То ли кроветворное, то ли антидот — не рассмотреть. Окорок шарахается так, будто там яд.
— Ты… не подходи! Падла, отравишь!
— Да я сам глотну, — говорит Пухлик и точно, делает глоток. Чую запах бодрящего. — Ну вот. Я врать не могу.
