– Благодарю вас, учитель, – ответил Шармолю, кланяясь до земли. – Кстати, я забыл! Когда прикажете допросить маленькую колдунью?
– Какую колдунью?
– Известную вам цыганку, что каждый день выходит плясать на площадь перед собором, несмотря на запрещение властей! У нее есть рогатая коза, одержимая дьяволом, которая читает, пишет, знает математику, как Пикатрикс. Из-за нее одной можно бы перевешать всех цыган. Вина налицо. Обвинительный акт недолго составить! А хорошенькое создание, клянусь честью, эта плясунья! Какие чудные черные глаза! Точно два египетских карбункула! Когда мы начнем?
Архидьякон был страшно бледен.
– Я скажу вам, – ответил он чуть слышно и затем проговорил с усилием: – Занимайтесь Марком Сененом.
– Не беспокойтесь, – сказал Шармолю, улыбаясь. – Вернувшись, я опять прикажу растянуть его на кожаной постели. Только это какой-то черт, а не человек! Он довел до изнеможения самого Пьера Тортерю, у которого руки посильнее моих. Как говорит добряк Плавт: «Nudus vinctus, centum pondo es quando pendes per pedes!»[104] Допрос на дыбе! Это лучшее, что у нас есть! Попробуем его.
Dom Клод, казалось, был отвлечен мрачными мыслями. Он обернулся к Шармолю:
– Мэтр Пьера… то есть мэтр Жак, займитесь Марком Сененом!
– Да, да, господин Клод. Бедняга! Ему придется перенести все муки ада. Да и что за фантазия отправиться на шабаш? Ему – казначею Монетного двора, которому, кажется, следовало бы знать закон Карла Великого: Stryga vel masca!..[105] А что касается этой девочки – Смеральды, как ее зовут, – я буду ждать ваших приказаний… Да! Проходя под порталом, вы объясните мне, что значит живописное изображение садовника, которое мы видим при входе в церковь… Это, должно быть, сеятель?.. Мэтр, о чем это вы так задумались?
Углубившись в свои мысли, Клод не слушал. Следя за его взглядом, Шармолю заметил, что он остановился на большой паутине, затягивавшей круглое окно. В эту минуту легкомысленная муха, стремясь к мартовскому солнцу, бросилась было через тенета и прилипла к ним. При сотрясении сети огромный паук сделал резкое движение от центра паутины и одним прыжком бросился на муху, которую согнул вдвое своими передними крючками, между тем как его отвратительный хоботок нащупывал ее голову.
– Бедная мушка! – сказал прокурор церковного суда и поднял руку, чтобы освободить насекомое.
Архидьякон, словно очнувшись, в испуге удержал его судорожным движением.
– Мэтр Жак! – крикнул он. – Не перечьте судьбе!
Прокурор обернулся в испуге. Ему показалось, что его руку сжали железные тиски. Священник устремил суровый, сверкающий неподвижный взгляд на ужасную маленькую группу – паука и муху.
– Да, – продолжал священник голосом, звучавшим откуда-то из глубины, – вот символ всего. Она только что родилась на свет Божий. Она летает, радуется, ищет весны, воздуха, свободы. Но вот она наткнулось на роковую розетку, и из нее выскакивает отвратительный паук! Бедная плясунья! Бедная мушка, которой предопределена погибель! Оставьте, мэтр Жак, это – рок!.. Увы! Клод, ты паук! Но ты также и муха!.. Ты летел к науке, к свету, к солнцу, ты думал только о том, как бы вырваться на воздух, на свет вечной истины… Но, бросившись к отдушине, которая ведет в другой мир, в мир света, ума и науки, ты – слепая муха – безумный ученый! – не заметил тонкой паутины, протянутой роком между светом и тобой, ты бросился в нее очертя голову, несчастный безумец, – и теперь ты стараешься вырваться из железных когтей судьбы… Но голова у тебя разбита и крылья сломаны! Мэтр Жак, не мешайте пауку!
– Уверяю вас, что я не трону его, – сказал Шармолю, смотревший на Клода, ничего не понимая. – Но пустите же мою руку, мэтр, ради бога! У вас не рука – клещи.
Архидьякон не слушал его.
– О безумец, – продолжал он, не отрывая глаз от окна. – И если б тебе даже удалось своими слабыми крыльями прорвать эту страшную паутину, ты думаешь, ты достиг бы света? Нет! Как бы ты пробрался через это окно, это прозрачное препятствие, через эту хрустальную стену, которая тверже металла, отделяющего всех философов от истины? О, тщета науки! Сколько мудрецов, несясь издалека, ударяются о нее и разбивают себе голову! Сколько учений, перепутываясь и жужжа, натыкаются на это вечное стекло!..
Он умолк. Последние рассуждения, незаметно отвлекшие его внимание от его собственной личности в науке, как будто успокоили его. Шармолю окончательно вернул его к действительности, обратившись к нему с вопросом:
– Когда же вы зайдете ко мне, учитель, чтобы помочь мне добыть золото? Мне хочется поскорей достигнуть удачного результата.
Архидьякон с горькой усмешкой покачал головой:
– Прочтите «Dialogus de energia et operatione daemonum»[106], мэтр Жак. То, что мы делаем, не вполне невинная забава!
– Тише, учитель! Я того же мнения, – сказал Шармолю, – но приходится немного изучить алхимию, когда занимаешь место королевского прокурора в церковном суде, получая всего тридцать турских экю в год. Только давайте говорить потише.
В эту минуту щелканье челюстей, пережевывавших что-то, донеслось из-под очага до слуха насторожившегося Шармолю.
– Что это? – спросил он.
Студент, соскучившийся сидеть в своем углу и случайно обнаруживший кусок черствого хлеба и заплесневевшую корку сыра, принялся закусывать без всякой церемонии. Так как он был голоден, то ел с большим шумом, что и привлекло внимание прокурора.
– Должно быть, мой кот лакомится там мышью, – поспешно сказал архидьякон.
Шармолю удовлетворился этим объяснением.
– Правда, ведь у всех философов были любимцы среди животных, – сказал он с почтительной улыбкой. – Помните, что говорит Сервий: «Nullis enim locus sine genio est»[107].
Клод, боясь какой-нибудь новой выходки Жана, напомнил своему достойному ученику, что им еще надо рассмотреть вместе несколько изображений на портале, и оба вышли из кельи, к великому облегчению студента, начинавшего серьезно опасаться, как бы его колено не сохранило навеки отпечатка его подбородка.
VI. К каким последствиям могут привести несколько ругательств, громко произнесенных на улице
– Te Deum laudamus![108] – воскликнул Жан, вылезая из своего убежища. – Насилу-то убрались оба филина. Och! Och! Hax! Pax! Бешеные собаки! Дьяволы! Хороших я наслушался разговоров, нечего сказать! У меня от них до сих пор в ушах трезвон стоит. А тут еще этот вонючий сыр! Ну, теперь скорее вон! Захватим с собой братцеву мошну и поспешим променять денежки на бутылки!
Жан с любовью и восхищением заглянул еще раз в драгоценный кошелек, привел в порядок свою одежду, смахнул пыль с башмаков, почистил посеревшие от золы рукава, засвистал какую-то песенку, перевернулся на одной ноге, осмотрелся, нельзя ли еще чего стащить, захватил с собой несколько лежавших на очаге стеклянных амулетов, рассчитав, что их можно подарить Изабо ла Тьери, и наконец отворил дверь, которую брат не запер из сострадания к нему. Жан тоже оставил ее открытой, желая на прощание насолить брату, и побежал вниз по винтовой лестнице, подпрыгивая, как воробей.
В потемках на лестнице Жан толкнул кого-то, посторонившегося с сердитым рычанием. Он подумал, что это Квазимодо, и эта мысль его так рассмешила, что остаток лестницы он пробежал, держась за бока от смеха, и, даже выскочив уже на площадь, все еще продолжал хохотать.
Очутившись наконец на улице, он топнул ногой.
– О славная, почтенная парижская мостовая! И будь проклята лестница, – на ней запыхались бы сами ангелы, восходившие по лестнице Иакова! Чего ради я полез в этот каменный бурав, ушедший в самое небо? Чтобы поесть протухшего сыра да полюбоваться из слухового окна на парижские колокольни!
Пройдя несколько шагов, Жан заметил «обоих филинов», то есть достопочтенного Клода и Жака Шармолю, погруженных в созерцание изваяний у входа в собор. Подкравшись к ним на цыпочках, он услыхал, как архидьякон объяснял вполголоса Жаку Шармолю:
– Это Гильом Парижский приказал вырезать изображение Иова на этом камне цвета ляпис-лазури, позолоченном по краям. Иов знаменует собою философский камень, который тоже должен перенести много испытаний и терзаний, чтобы стать совершенным, как говорит Раймонд Луллий: Sub conservatione formae specificae salva anima[109].
«Ну, меня это не касается, – подумал Жан, – благо денежки у меня в руках».
В эту минуту позади него раздался громкий и звучный голос, ругавшийся самым отчаянным образом:
– Провалиться тебе! К черту тебя! Нечестивое чрево Вельзевула! Клянусь Папой! Гром и молния!
– Клянусь честью, – воскликнул Жан, – да ведь это мой друг – капитан Феб!
Имя Феб поразило слух архидьякона в ту минуту, как он объяснял королевскому прокурору значение дракона, спрятавшего свой хвост в фонтане, откуда выходят клубы дыма, окутывающие голову короля. Клод вздрогнул и, оборвав, к великому удивлению Шармолю, свою речь на полуслове, обернулся. Он увидел своего брата Жана, подходившего к высокому офицеру, стоявшему перед домом Гондлорье.
