– Кто там? – спросил старческий голос.
– Черт! Дьявол! Сатана! – отвечал капитан.
Дверь сейчас же отворилась, и глазам посетителей представились старая женщина и старая лампа, обе одинаково дрожащие. Старуха была сгорбленная, одетая в лохмотья, с трясущейся головой и узенькими щелками вместо глаз, повязанная какой-то тряпкой, вся покрытая морщинами на лице, на руках, на шее. Губы у нее ввалились между беззубых десен, а вокруг рта торчали пучки седых волос, придававшие ей сходство с кошкой. И внутренность комнаты была так же непривлекательна и ветха, как ее хозяйка. Стены, вымазанные известкой, потолок, подпертый почерневшими балками, убогий очаг, повсюду паутина. Посреди комнаты было нагромождено несколько хромоногих столов и расшатанных скамеек. Грязный ребенок копался в золе, а в глубине виднелась крутая деревянная лестница, упиравшаяся в люк, проделанный в потолке.
Переступив порог притона, таинственный спутник Феба старательно закрыл лицо плащом до самых глаз. Между тем капитан, продолжая отчаянно ругаться, поспешил «сверкнуть золотым экю на солнышке», по выражению нашего неподражаемого Ренье.
– Дай нам келью святой Марты, – распорядился капитан.
Старуха назвала его монсеньором и спрятала экю в ящик стола. Это была та монета, которую дал Фебу человек в черном плаще. Не успела она повернуться спиной, как лохматый, оборванный мальчишка, копавшийся в золе, ловко подкрался к столу, вытащил из ящика монету, а на ее место положил сухой лист, оторванный им от веника.
Старуха, пригласив обоих посетителей следовать за собою, полезла вверх по лестнице. Поднявшись наверх, она поставила лампу на сундук, а Феб, очевидно хорошо знакомый с расположением дома, толкнул дверь в темную каморку.
– Войдите сюда, любезнейший, – пригласил он своего спутника.
Тот, не говоря ни слова, повиновался. Дверь захлопнулась за ним, он услыхал, как Феб запер ее на замок и потом спустился вниз за старухой. Стало совсем темно.
VIII. Удобство окон, выходящих на реку
Клод Фролло (читатель, более проницательный, чем Феб, конечно, с самого начала узнал в мрачном монахе архидьякона) принялся ощупью знакомиться с темной каморкой, куда его запер Феб. Она представляла собой чуланчик, какие иногда устраиваются архитекторами между крышей и поддерживающей ее стеной. Вертикальный разрез этой собачьей конуры, как ее удачно назвал Феб, представлял треугольник. Вдобавок там не было даже намека на окошко, а скат крыши не позволял выпрямиться во весь рост. Клод присел на корточки среди пыли и обломков штукатурки, рассыпавшихся под тяжестью его тела. Голова у него горела. Пошарив кругом руками, он нашел на полу осколок разбитого стекла, приложил его ко лбу, и эта прохлада немного облегчила его.
Что происходило в эту минуту в глубине души архидьякона, про то ведал лишь Бог да он сам!
В каком роковом порядке рисовались его воображению Эсмеральда, Феб, Жак Шармолю, его младший брат, так нежно любимый им и брошенный на улице, в грязи, наконец, его собственная священническая ряса и даже доброе имя, которыми он рисковал в притоне какой-то Фалурдель, – словом, все образы и события сегодняшнего дня, – этого я не смогу вам сказать. Одно несомненно, что все эти образы слились в его мозгу в ужасную картину.
Так прождал он с четверть часа, но ему казалось, что за это время он состарился на целых сто лет. Вдруг он услыхал скрип ступенек деревянной лестницы под чьими-то ногами. Люк открылся, и показался свет. В полусгнившей двери чулана, где притаился Клод Фролло, была довольно большая щель, и он жадно приник к ней лицом, так что мог наблюдать за всем, что происходило в соседней комнате. Сначала, с лампой в руке, показалась старуха с кошачьим лицом, за ней Феб, покручивавший ус, и, наконец, прелестная грациозная фигурка Эсмеральды. Она явилась пред священником как чудное, ослепительное видение. Клод задрожал, в глазах у него помутилось, кровь бросилась ему в голову, в ушах поднялся звон, все кругом закружилось, и он перестал видеть и слышать.
Когда он пришел в себя, Феб и Эсмеральда были уже одни и сидели на сундуке рядом с лампой, ярко освещавшей их молодые лица и жалкое ложе в глубине каморки.
Около этого ложа находилось окно, разбитые стекла которого напоминали паутину, поврежденную дождем. Оттуда виднелись клочок неба и луна, мягко покоившаяся на пушистых облаках.
Молодая девушка сидела смущенная, трепещущая, с пылающим лицом, опущенные ресницы бросали длинную тень на зардевшиеся щеки. Феб, на которого она не решалась взглянуть, так и сиял. Машинально, с очаровательной неловкостью, чертила она пальчиком по сундуку какие-то бессвязные линии и следила за движением своего пальца. Ножек ее не было видно, на них лежала, свернувшись, маленькая козочка.
Капитан был одет весьма щегольски, воротник и рукава его мундира были расшиты золотом, что в те времена считалось верхом роскоши.
Клод с трудом мог расслышать, о чем они говорили, – так у него стучало в висках.
Разговоры влюбленных не отличаются большим разнообразием. Это вечное повторение слов «я вас люблю», музыкальной фразы, весьма пустой и бессодержательной для постороннего слушателя, если она не украшена какими-нибудь фиоритурами. Но Клод не был равнодушным слушателем.
– Ах, – проговорила молодая девушка, не поднимая глаз, – не презирайте меня, монсеньор Феб. Я сама знаю, что поступила очень дурно.
– Презирать вас, моя красотка! – воскликнул капитан тоном, полным утонченной галантности. – Презирать вас! Боже мой, да за что же?
– За то, что я пришла сюда.
– Ну, моя прелесть, в этом мы не сойдемся. Мне бы вас не презирать надо, а ненавидеть.
Молодая девушка испуганно взглянула на него:
– Меня ненавидеть! Да что же я сделала?
– Заставили себя слишком долго упрашивать.
– Ах, – возразила она, – ведь я нарушила свой обет. Не найти мне больше своих родителей! Талисман потеряет силу! Но что мне за дело! На что мне теперь мать и отец?
И при этих словах она с невыразимой нежностью взглянула на капитана своими большими черными глазами, влажными от радости и умиления.
– Ей-богу, ничего не понимаю! – воскликнул Феб.
Эсмеральда на минуту притихла, слеза скатилась по ее щеке, глубокий вздох вырвался из уст, и она проговорила:
– О монсеньор, как я вас люблю!
Вокруг молодой девушки царила атмосфера такого целомудрия, такой нравственной чистоты, что Феб чувствовал себя не совсем ловко. Однако последние слова придали ему смелости.
– Ты любишь меня! – с восторгом воскликнул он, обнимая цыганку. Он только и ждал для этого удобной минуты.
Священник, увидев это, ощупал пальцем лезвие кинжала, спрятанного у него на груди.
– Феб, – продолжала цыганка, тихонько освобождаясь от крепких объятий капитана, – вы добрый, хороший, красивый. Вы спасли меня, бедную, ничтожную цыганку. Давно уже я мечтала об офицере, который спасет мне жизнь. Это о вас я мечтала, еще не зная вас, мой Феб. Герой моей мечты был одет в такой же красивый мундир, как вы, со шпагой на боку, и имел такой же гордый вид. Вас зовут Фебом – какое чудное имя! Я люблю ваше имя, люблю вашу шпагу. Дайте мне вашу шпагу, Феб, покажите мне ее.
– Дитя! – улыбнулся капитан, вынимая шпагу из ножен. Цыганка осмотрела рукоятку лезвия, полюбовалась на вырезанный на эфесе вензель и поцеловала шпагу со словами: «Ты шпага храброго офицера, и я люблю твоего хозяина».
Феб воспользовался этим случаем, чтобы поцеловать ее наклоненную прелестную шейку, отчего девушка быстро подняла голову и зарделась, как вишня. Архидьякон заскрежетал зубами в потемках.
– Феб, – продолжала цыганка, – дайте мне наговориться с вами! Пройдитесь по комнате, и я полюбуюсь на вас. Какой вы высокий, как звенят ваши шпоры! Какой вы красавец!
Феб исполнил ее желание, заметив с самодовольной улыбкой:
– Какое ты еще дитя! А кстати, моя прелесть, видела ты меня в парадной форме?
– К сожалению, нет, – вздохнула она. – Вот это действительно красиво!
Феб снова уселся рядом с молодой девушкой, но гораздо ближе, чем прежде.
– Послушай, моя радость…
Цыганка несколько раз слегка хлопнула его по губам своей прелестной ручкой, ребяческим жестом, полным очаровательной грации:
– Нет, нет, не хочу слушать! Любите меня? Скажите, если любите.
– Люблю ли я тебя, ангел души моей! – воскликнул капитан, становясь на одно колено. – Я весь твой, я готов пожертвовать для тебя и душой и телом, отдать за тебя всю жизнь. Я люблю тебя и никого не любил, кроме тебя.
Капитан столько раз повторял эти слова в подобных случаях, что и теперь выговорил их одним духом, ни разу не запнувшись. При таком страстном объяснении цыганка подняла к грязному потолку, заменявшему небо, взор, полный неземного блаженства.
– Ах, – прошептала она, – как бы я желала сейчас умереть!
Феб же нашел, что сейчас самый удобный случай сорвать еще один поцелуй, чем опять доставил бесконечные муки несчастному архидьякону.
