Фаренберг получил донесение: шестой беглец найден. Найден, но мертв. Каким образом? Это уже не касалось Вестгофена. Это дело господа бога, вертгеймских сельских властей и местного бургомистра.
После этого сообщения Фаренберг отправился на площадку, прозванную «площадкой для танцев». Штурмовики и эсэсовцы, назначенные участвовать в предстоявшей процедуре, уже построились. Раздалась команда. Колонна покрытых грязью, понурых заключенных, несмотря на смертельную усталость, прошла быстро и бесшумно, словно пронеслось дыханье холодеющих уст. Справа от входа в комендантский барак два еще не изуродованных платана сияли осенним багрянцем в лучах заходящего солнца. День уже кончался, и с болот к этому проклятому месту тянулся туман. Бунзен стоял впереди своих эсэсовцев, у него было лицо херувима, и казалось, он ожидает приказов от самого творца. Что же касается десяти — двенадцати платанов, стоявших слева от двери, то все, кроме семи, были вчера срублены. Циллих, командовавший штурмовиками, приказал привязать четырех оставшихся в живых беглецов к этим деревьям. Каждый вечер, когда он отдавал этот приказ, по рядам заключенных проходило какое-то движение, неуловимое и сокровенное, подобное последнему движению, за которым следует неподвижность смерти, ибо эсэсовцы были начеку и они не позволили бы никому шевельнуть и пальцем.
Однако четверо людей, привязанных к деревьям, не дрожали. Даже Фюльграбе не дрожал. Он смотрел прямо перед собой, раскрыв рот, словно сама смерть, рассердившись, приказала ему в эти последние часы вести себя достойно. И на его лице лежал отблеск того света, в сравнении с которым ослепляющая лампа Оверкампа была только жалкой коптилкой. Пельцер закрыл глаза; его лицо утратило всю свою мягкость, всю робость и слабость, оно стало смелым, черты заострились. Его мысль была сосредоточена — не для сомнений, не для уверток, но чтобы постичь неотвратимое. Он чувствовал, что рядом стоит Валлау. По другую сторону Валлау был привязан Альберт Бейтлер, тот самый, которого поймали сейчас же после побега. По распоряжению Оверкампа его кое-как заштопали. И он не дрожал. Он давно перестал дрожать. Восемь месяцев назад, на государственной границе, которую он переходил, набив карманы валютой, он своей дрожью выдал себя. Теперь он скорее висел, чем стоял, вправо от Валлау, на этом особо почетном месте, о котором он не мог и мечтать. По его влажному лицу скользили пятна света. И только глаза Валлау были живые. Всякий раз, когда Валлау вели к крестам, его почти оцепеневшее сердце вздрагивало. Неужели сегодня среди них будет и Георг? И сейчас он всматривался не в смерть, а в колонну заключенных. Да, он даже обнаружил среди них новое лицо. Это было лицо человека, лежавшего перед тем в госпитале, лицо того самого Шенка, к которому в это утро ходил Редер, чтобы просить об убежище для Георга.
Фаренберг выступил вперед. Он приказал Циллиху вытащить гвозди из двух платанов. Обнаженные и унылые стояли эти два дерева, настоящие могильные кресты. Теперь оставалось только одно утыканное гвоздями дерево, последнее слева, рядом с Фюльграбе.
— Шестой беглец найден! — возвестил Фаренберг. — Август Альдингер. Как видите, он мертв. В своей смерти ему приходится винить только себя. Что касается седьмого, то нам его не долго придется ждать. Его уже везут сюда. Так национал-социалистское государство беспощадно наказывает каждого, кто покушается на благо нации; оно защищает тех, кто заслуживает защиты, карает, где кара заслужена, и уничтожает то, что должно быть уничтожено. В нашей стране ни один беглый преступник не найдет убежища. Наш народ здоров. Он изгоняет больных и умерщвляет безумных. Пяти дней не прошло, как они бежали, и вот — смотрите, шире раскройте глаза и хорошенько запомните то, что вы видите!
Сказав это, Фаренберг ушел в свой барак. Бунзен приказал заключенным сделать два шага вперед. Между деревьями и первым рядом оставалось только небольшое пространство. Пока Фаренберг говорил и отдавал приказания, день совсем померк. Справа и слева колонна была плотно оцеплена штурмовиками и эсэсовцами. Вверху и позади лежал туман. Это был час, когда всех охватило отчаяние. Те, кто верил в бога, решили, что он их покинул. Те, кто ни во что не верил, угасали в полной безнадежности, которая может наступить и тогда, когда тело еще живо. Те, кто не верил ни во что, кроме силы, живущей в самом человеке, думали, что только в них одних осталась эта сила, что их жертва была напрасной и что народ их забыл.
Фаренберг сел за свой стол. В окно ему были видны кресты, перед ними колонна заключенных, слева от них эсэсовцы и штурмовики. Он начал свой рапорт. Но даже и Фаренберг был слишком взволнован, чтобы заниматься такого рода делом. Он схватил телефонную трубку, нажал кнопку, бросил трубку.
Какой нынче день? Правда, уже ночь на дворе, но осталось все-таки еще три дня до срока, который он сам себе назначил. Если за четыре дня пойманы шестеро, то за три дня можно поймать одного. Кроме того, он окружен, он не будет знать ни минуты покоя; не будет его знать, к сожалению, и он, Фаренберг.
В бараке было почти темно, и Фаренберг включил свет. Свет упал из его окна на площадку, и тени деревьев дотянулись до первого ряда колонны. Сколько времени заключенные стоят здесь? Разве уже ночь? А приказа разойтись все не поступало, и у привязанных людей мышцы буквально горели. Вдруг кто-то в одном из последних рядов вскрикнул. От этого крика четверо распятых вздрогнули и гвозди вонзились в их тело. Крикнувший метнулся вперед, увлекая за собой соседа, и, крича, упал и начал кататься по земле под обрушившимися на него ударами и пинками. Штурмовики рассыпались между заключенными.
В эту минуту из канцелярии вышли в шляпах и дождевиках, с портфелями под мышкой, следователи Оверкамп и Фишер; их сопровождал ординарец с чемоданами. Деятельность Оверкампа в Вестгофене закончилась. Охота за Гейслером уже не требовала его присутствия.
Два коротких приказания — и порядок был водворен, а упавшего и того, кого он толкнул, утащили. Не глядя ни вправо, ни влево, следователи направились в комендантский барак. Они шествовали между крестами и передним рядом заключенных, видимо по замечая, что вдоль этой улицы, по которой они идут, тянутся весьма своеобразные фасады. Зато нагруженный чемоданами ординарец, которого они оставили у дверей, разглядывал все с большим интересом. Вскоре оба следователя вышли и продолжали свой путь. Взгляд Оверкампа наконец скользнул по деревьям. Его глаза встретились с глазами Валлау. Оверкамп едва заметно смутился. В его лице появилось новое выражение — он узнал Валлау и как будто хотел сказать «сожалею» или «сам виноват». Может быть, в его взгляде мелькнул даже оттенок уважения.
Оверкамп знал, что, как только он уедет из лагеря, эти четверо умрут. Их могут оставить в живых разве только до поимки седьмого — если, разумеется, не случится чего-нибудь «по оплошности» или «под горячую руку».
На «площадку для танцев» донесся шум мотора. У всех точно сердце оборвалось. Из четверых привязанных людей разве только Валлау был в состоянии отчетливо осознать, что теперь им всем конец. Но что с Георгом? Его поймали? Везут сюда?
— Валлау первый на очереди, — сказал Фишер.
Оверкамп кивнул. Он знал Фишера с давних пор. Оба они были заядлыми шовинистами, их грудь украшало множество военных орденов. При новом режиме им тоже не раз приходилось работать вместе. Оверкамп, как профессионал, привык пользоваться обычными полицейскими методами, и допросы с пристрастием были для него такой же работой, как и всякая другая. Они не забавляли его. Людей, которых ему приходилось преследовать, он считал врагами порядка, в том смысле, в каком он сам понимал это слово. Так же и эти люди были для него врагами того порядка, который он считал порядком. Тут все было ясно. Неясность начиналась тогда, когда он задумывался, на кого, собственно, он работает.
Оверкамп оторвался от мыслей о Вестгофене. Остается поймать Гейслера. Он посмотрел на часы. Через час десять минут их ждут во Франкфурте. Из-за тумана машина делала всего-навсего сорок километров в час. Оверкамп протер окно. При свете фонаря он заметил что-то на окраине деревни.
— Эй! Стой! — закричал он вдруг. — Вылезайте-ка, Фишер! Вы уже пили молодое вино в этом году?
Когда они вылезли из машины в густой туман, на прохладную и пустынную дорогу, с их плеч тоже свалился груз работы и то напряжение, о котором теперь не хотелось вспоминать. Они вошли в ту харчевню, где Меттенгеймер в свое время поджидал Элли, вдруг получившую разрешение на свиданье, которого она вовсе не желала.
Когда Пауль вернулся домой с работы, Георг понял все и без слов. На лице Редера было написано совершенно ясно, к чему привели его поиски пристанища для друга.
Лизель ждала, что ее лапшевник похвалят. Но вместо ахов и охов мужчины равнодушно жевали его, словно это была капуста.
