Лошадь с разгона взяла подъем и вывезла линейку из лощины. В редколесье паслось стадо коров. Пастух брел по траве к дороге, и Глоба, приглядевшись к нему, потянул вожжи на себя. Пожилой крестьянин в мокром мешке, углом натянутом на голову, с посохом в руке хриплым от долгого молчания голосом громко проговорил:
— День добрый, товарищ Глоба. Видел вчера, як вы у город ехали.
— Здоров будь, дядько Иван, — отозвался Тихон, слезая с пролетки. Он достал из кармана шинели кисет и сложенную газету. — Покурим?
— А чего ж не подымить на дармовщину? — охотно согласился тот и кончиками темных пальцев набрал из кисета добрую щепоть табака. Глоба высек искру из кремня, они прикурили от дымящегося трута. Долго молчали, смакуя вкус цигарок, поплевывая под ноги. Наконец Глоба сказал;
— Как живем, дядько Иван?
— А-а, — протянул равнодушно крестьянин, но глаза его из-под мешка глядели с веселой хитрецой. — Живем — хлиб жуем…
— Значит, нынче с хлебом? А помнишь время, когда мы с тобой повстречались?
— Не приведи господи больше, — с огорчением проговорил он. — И дети чтоб наши такого не видели. Сеяли — зерна тарелка. Убирали — серпом за полдня. Продотряд придет — где твои излишки? А ну открывай камору, раскрывай в огороде яму.
— Яма-то, значит, была? — усмехнулся Глоба. — Чего уж сейчас темнить?
— Да была, — нехотя согласился селянин. — А як ей не быть? Деток годувать трэба. Мешка три заховаешь…
— А в городах республики повальный голод, — вздохнул Глоба.
— Чего теперь искать виноватых? — отводя взгляд, пробормотал дядько Иван. — Каждый хватил своего лиха. Главное, что живы остались, хлиб есть, соль на столе. Спасибочки Советской владе, поверила глупому мужику.
— Слыхал, что случилось в Смирновке?
— Боже ж мий! — горестно воскликнул селянин. — Кому ж дквчинка мешала? Што за злодий на нее руку поднял? Кат проклятый.
— Не думаешь на кого, дядько Иван?
— Нет, товарищ Глоба, ума не приложу. Только было начали жить по-людски. Теперь начнут трусить старые грехи.
— Тебе не надо бояться, дядько Иван, — успокоил его Глоба. — Если что услышишь… Сам понимаешь, сделал это враг лютый.
— Да уж, товарищ Глоба, если что… Мигом до вас.
— Передавай привет знакомым. Будь здоров, дядько Иван.
Глоба сел на линейку, разобрал вожжи. Крестьянин махнул посохом, прокричал вослед:
— Хай щастит тебе, Тихонэ… Не забувай!
Глоба обернулся. Он все стоял у дороги — дядько Иван, один из бывшей банды кровавого беспощадного отряда батька Корня, который боговал в трех уездах, наводя на людей ужас. После разгрома банды, дядька Ивана, как и некоторых других, тут уж Глоба постарался, отпустили по хатам — грехи за ними были не так уж велики, сами они из неимущих, затурканных богатеями крестьян. Во многих селах жили вот такие дядьки, честно трудились — пахали, сеяли хлеб, растили детей.
Во второй половине дня линейка въехала в уездный городишко — был он неказист, лежал на пологом склоне холма беспорядочной россыпью кирпичных домов, перемешанных с простыми хатами, крытыми соломой. На главной улице стояли купеческие лабазы и лавки с железными ставнями. У приземистого старинного собора лежала неровная булыжная площадь, вся в лужах и клочьях сена. Большие тополя качались над мозаикой крыш, едва не задевая темными вершинами кучевые облака в небе. На башне пожарной части мерцал ярко надраенный колокол. В садах ветки пригибались к земле от тяжелых яблок. Сквозь трещины каменных плит на тротуарах рос подорожник.
Милиция находилась в доме бежавшего владельца мельницы — первый, полуподвальный, этаж его вгруз в землю по окна, а на втором торчал балкон, окруженный кованой решеткой с железными вазами для цветов.
Глоба жил во флигеле. Он торопливо спрыгнул с линейки и бросился во двор, пробежал по хлипким доскам, проложенным через раскисшие от дождей лужи, толкнул дверь.
— Маняша? Где ты? — обеспокоенно спросил он, неторопливо отбрасывая ситцевую занавеску, отгораживающую кухню. Оставляя следы на чистом полу, шагнул в комнату.
— Да тут я, тут! — успокаивающе прокричал женский голос из подвала. В открытом люке показалось по-девичьи молодое лицо.
— Вернулся, чертушко. Помоги.
Тихон увидел протянутые к нему узкие ладошки и, осторожно утопив их в своих, широких, как лопаты, легко выхватил жену из погреба. Зажмурив глаза, она прижалась щекой к его груди, пальцы ее затеребили шинельные крючки.
— Вернулся, Тиша… Я тут истосковалась по тебе…
— Вот тебе на! — весело удивился Глоба. — Уехал на одну ночь…
— Это для тебя одна, — пробормотала Маня, — а я их все, какие только были, складываю вместе. Ужас что получается…
Он закинул руки за спину и, найдя ее пальцы, медленно развел объятия, полами расстегнутой шинели укутал легкое женское тело, мягко прильнувшее к нему, и закачал, убаюкивая.
— Ты, как птичонок, — тихонько прошептал, смущенно улыбаясь. — Уж я тебя знаю… Что-то случилось?
— Да, — почти безмолвно прошептала она, кивнула головой.
— Я слушаю, Маняша.
— У нас будет ребенок… Может быть, сын. Ты так хотел — и вот…
— Господи, — потрясенно выговорил Глоба. — Лучшего ты ничего не могла придумать…
Он вдруг закричал на нее сердитым голосом, но глаза его сверкали восторгом:
— И ты лезешь в погреб? Там лестница… Ты представляешь, что может получиться, если хоть одна перекладина?! Запрещаю! Я теперь все сам… Сам!
Тихон поспешно сбросил на лавку шинель, в распоясанной гимнастерке махнул в погреб, не становясь на лестницу, взметнул оттуда эмалированную кастрюлю со вчерашним борщом, таз с нечищеной картошкой, крынку молока.
— Хватит, довольно! — замахала руками жена. — Иди мой руки. Садись за стол.
Тихон гибко выпрыгнул из подвала, шагнул к умывальнику, нетерпеливо забрякал медным соском, плеская в лицо воду пригоршнями. Затем сильно растерся суровым полотенцем, так, что кожа заиграла пожаром.
— Я готов!
Он сел за стол, широко расставив колени и упершись кулаками в бока, голодным взглядом повел по расставленным тарелкам.
— Ну, Маняша, ты у меня мировая хозяйка.
— Скоро будем ставить третью тарелку, — смущаясь, сказала она.
— Эх, Маняша, да я готов хоть весь стол ими заставить! — воскликнул Тихон. — Коммуна имени Глобы! Звучит!
Он заработал деревянной ложкой, весело поглядывая на жену, которая ела медленно, кончиками пальцев отламывая крошечные кусочки от хлебного ломтя. Не выдержал, сокрушенно качнул головой:
— Ну, чертова интеллигенция… Едят, как молятся. Тебе надо за двоих!
