Как ни отговаривали Глобу переночевать в селе, он все-таки решил ехать. Даже если бандиты уже знают об аресте Павлюка, им не придет в голову, что его повезут среди ночи.
Тихон навалил в линейку свежего сена, связал Павлюка веревкой и усадил его с помощью мужиков. Павлючиха попрощалась с мужем — выла во весь голос, как по покойнику. Бабы с трудом оторвали ее от тронувшейся линейки, за которую она вцепилась обеими руками. До сих пор молчавший Павлюк вдруг дернулся и, повернувшись всем телом назад, закричал срывающимся от тоски голосом:
— А ублюдку скажи… Повернусь — убью, як скажену собаку!
Ночь обступила со всех сторон. Видна была лишь дорога — словно серое русло высохшей реки с крошечной, точно прокол в темном картоне, одинокой звездой. Колеса глухо постукивали по неровностям, ухал в чаще филин, невидимое комарье звенело в воздухе, пронизывая все вокруг своим занудливым жужжаньем.
Павлюк шевельнулся на соломе и прохрипел:
— Комахи крови насосались… Вдарь по морде — терпеть мочи больше нет.
Глоба поднял руку, не останавливая линейки, на ходу сорвал ветку и легонько хлестнул листьями по лицу Павлюка. Тот со стоном вздохнул:
— Дякую…
— Ишь… вежливый, — усмехнулся Глоба. — И чего я тебя везу… Поставить бы у дерева — и пулю в лоб. Одним гадом на земле меньше.
— Ты скажешь! — обеспокоенно пробормотал Павлюк. — А допыт? Я, может, знаю такэ…
— Чье письмо?
— Тут не скажу… Вези до милиции.
— Нож где взял?
— Якый?
— Которым учительницу убил.
— То брехня.
— И не жалко было тебе ее?
— За москальку не ответчик. Чего ей треба на украинской земле? Я ее сюда нэ клыкав.
— Она детишек твоих учила уму-разуму.
— Вот повернусь из-за решетки — прибью своего ублюдка. Научили батька продавать.
— Вернешься ли еще, — сказал Глоба.
— Про учительку доказать надо, — сердито бросил Павлюк. — А то що? Я по тебе из «куцака» шмалял — то ж не поцилыв? За что меня убивать? Гей, будь ласка, поганяй комах… Живым жрут, кровососы.
— Вот как ты заговорил! — зло удивился Глоба. — Ну, тогда на себя и пеняй…
Он потянул вожжи, слез с остановившейся линейки. — Що ты робыш? — с тревогой спросил Павлюк.
— Пожалуй, ты прав, — продолжал Глоба, — тебя в город привезешь, а ты там выкрутишься, как червяк из коровьей лепехи. Подыхай здесь.
— То ты о чем? — всполошился Павлюк. — Убивать меня нельзя… Подожди! Ты куда?!
— А оставайся тут, зараза, — выругался Глоба. — Я лошадь выпрягу и пойду до села — там скажу, что бандиты напали.
— А что ж я?! — воскликнул Павлюк.
— Тебя за ночь сожрет комарье. Знаешь как это бывает?
— Шуткуешь, начальник? — дрогнувшим голосом проговорил Павлюк.
Глоба не отвечая подошел к лошади, мягко похлопал ее по крупу, ступил к морде, начал выпутывать из кожаных ремней оглоблю — она глухо упала на землю, потом загремела вторая. Взяв лошадь под уздцы, Глоба повел от линейки.
Сначала было тихо, потом Павлюк осторожно позвал:
— Ге-е-ей! Ты куда?! Повернись, начальник!
Павлюк вдруг заорал, словно резаный:
— Поверни-и-ись! Прошу, ради господа бога! Не губи!.. Пожалей диток малых… Господи!! Сдыхаю-ю!
Глоба вернулся назад и в темноте подошел к Павлюку:
— Так от кого то письмо?
— Запамятовал… Сгони комах с горла! Дыхаты ничым!
— Так околевай.
— Жизни он меня решит!
— Когда это еще будет, — холодно возразил Глоба. — Не сегодня.
— От Корня… То письмо батька Корня, — простонал Павлюк.
— Когда он здесь будет?
— Не знаю… Убей бог, не ведаю о том… Скоро. Одно письмо, бильш нэ було, Комари очи выедают… Пощади…
Глоба достал из кармана трут и кремень, выбил искры, от тлеющего огонька запалил клок сена. С пылающим факелом склонился над линейкой — он увидел белое лицо с перекошенным ртом, блестящее от мокрого пота.
— Ничего нет… Чудится все тебе от страха, жидок ты до расправы. Поехали дальше.
Павлюк примолк, парализованный пламенем. Глоба затоптал факел, сел на линейку и поднял вожжи. Колеса мягко застучали по выбоинам, в темном коромысле дуги так же, как и раньше, одиноко качалась крошечная звезда, похожая на тонкий прокол.
Здание милиции встретило черными окнами, на скрип открываемых ворот в одном из них затеплилась керосиновая лампа. На крыльцо вышел дежурный в накинутой на плечи шинели.
— Спишь? — насмешливо проговорил Глоба, спрыгивая линейки. — Готовь камеру… Гостя привез.
— А кто он?
— Утром сам расскажет. — Глоба распутал веревки и потянул Павлюка за рукав. — Слезай, приехали.
Арестованный сполз с линейки на землю, начал разминаться, по-птичьи взмахивая онемевшими руками.
— Проведи его в камеру, — повернулся Глоба к милиционеру. — И стереги… Потом лошадь распрягай. Я пошел домой.
Он устало побрел через двор, в темноте не разбирая где грязь, где сухо, доски с хлюпанием прогибались под ногами.
— Вернулся, Тиша, — раздался женский голос из-под навеса крыльца. — Да иди сюда… Куда ты?
Он шагнул на ступени и, слепо протянув руки вперед, столкнулся с мягко дрогнувшими пальцами. Из открытой двери флигеля тянуло теплом жилого духа и там, в глубине комнатушки, тлел на столе крошечный, с желтую горошинку, огонек коптилки.
Соколов долго вертел в руках письмо, найденное в хате Павлюка, рассматривая его со всех сторон. Ухватив за уголок, глядел на свет, пыхая в листок клубами табачного дыма из трубки. Потом сказал, задумчиво пожевав сухими губами:
— Значит, снова объявился Корень… Ожидай скорой беды. Такие, как он, не успокаиваются до последнего часа. Я знаю, где живет его мать. Когда-то у отца Корня была оптовая торговля зерном. Жива мать… Уже старуха. Собственный дом на Конюшенной.
— С чего живет?
— Самогон варит, тайно продает знакомым.
— Ну вот я ее на этом деле и застукаю, — сказал Глоба. — И посмотрим там, что из себя представляет жена Корня. Давай, Николай Прокопьевич, ордер на обыск, а если нужно, и на арест.
— Возьми с собой милиционеров, — посоветовал Соколов, — вдруг объявится сам батько Корень. Того и втроем не скрутить. А пуляет из пистоля как с правой, так и с левой.
Дом на Конюшенной номер два был кирпичным, с крашеной зеленой крышей. В дверь стучали долго, пока не послышался стук отбрасываемых запоров. В проеме показалась сгорбленная старуха в рваном платке, нечесаная, мутные кругляки железных очков висели на крючковатом носу.
— Милиция, — коротко сказал Глоба. — Разрешите? Старуха в удивлении отступила в коридор, зло впившись в Тихона слезящимися глазками поверх стекляшек. Милиционеры быстро заглянули в комнаты — никого нет.
