Так, незримые собеседники Бонапарта (его генералы и маршалы, живущие или погибшие в других, альтернативных нашему, мирах) попрекают своего императора чем угодно, но не итогами русской кампании 1812 года. «Русская» тема замалчивается так старательно, что становится едва ли не главной в романе. Более того: один из маршалов, обмолвясь, называет себя «сибирским наместником» — и тут же дается понять, что именно в его альтернативном мире, где даже Сибирь на какое-то время стала французской колонией, империю Бонапарта постиг особенно убедительный крах. Все и везде могло быть по-другому, карту любой страны можно было перекроить вовремя сказанным словом и вовремя сделанным жестом — но не России!
Разумеется, оба мотива были замечены критикой, и в Лео Саргассу немедленно полетели язвительные стрелы. Если бы он адекватно реагировал на уколы, он стал бы похож на ощетиненного дикобраза. Но его отношения с критикой были сложными… Точнее, отношение критиков к нему было сложным. Сам Лео просто перестал их замечать — сразу, как только переиздал свои первые книги с восстановленным авторским текстом. И лишь однажды он обронил в интервью несколько фраз, адресованных, по всей видимости, именно критикам:
«Я не литератор, а регистратор. Не беллетрист, а стенографист. Не сочинитель историй, а секретарь Истории. Мне чуждо понятие «персонаж»: люди, которые появляются в моих книгах, действительно жили, могли бы жить, или будут».
Это многозначительное «или будут» в особенности раздражило критиков, и на Саргассу обрушился шквал ярлыков-обвинений: от «солипсиста» до «лжепророка» и «фальсификатора».
Лео невозмутимо продолжал сочинять («регистрировать»?). Один за другим выходили в свет: «Копыта и котурны» (повесть о Калигуле); «Автохаракири» (предыстория банкротства «Мицубиси Дэнси»); «Убивай!» (противопартизанская тактика разных времен и народов); «Здравствуй, оружие!» (роман о Семилетнем фермерском мятеже на Ганимеде)…
17
Все это было очень интересно, однако не имело ни малейшего отношения к моим неприятностям. К тому же, у меня устали глаза. Я перелистнул несколько страниц.
Видимо, покончив с биографией и библиографией Саргассы, Грюндальфссон взялся за его психологию:
«…до уровня примитивного житейского фатализма, — прочел я в начале страницы. — Будучи умозрительной, она являла собою философию бытия, но не быта. Лео Саргасса не распространял Историческую Предопределенность на судьбы отдельных людей и не искал подтверждения вселенской концепции в мелочах жизни. Это делает его позицию столь же несокрушимой, как несокрушима была вера миссис Дуглас в милосердие Божье, в котором Гекльберри Финн разуверился после тщетной молитвы о новых крючках для удочки. Но подавляющее большинство читателей (а критики — те же читатели, только профессиональные) подобны скорее юному Геку Финну, чем старой вдове: они…»
Я перелистнул еще несколько страниц, подумав, что некоторые профессора филологии (в особенности — криптолингвисты) бывают не менее занудны, чем чопорная воспитательница Гека.
«…Вот почему я предлагаю прочесть последний роман Лео Саргассы НЕКРИТИЧЕСКИ. Т. е., принимая на веру каждое слово и стараясь даже явно фантастические страницы воспринять не как иносказание и сложную метафору, но как описание реальных событий в судьбах реальных людей — тех, которые «действительно жили, могли бы жить, или будут». В конце концов, такова была воля покойного Секретаря Истории.»
Здесь, надо полагать, заканчивалось длинное, страниц на двадцать, предисловие — потому что после этого абзаца стояли римская цифра I и подзаголовок «Рюриковичи». Я вспомнил, что бояре, видя мою истерику, назвали меня «истинным Рюриком», и пожалел, что не начал читать прямо отсюда. Глаза уже болели, а Савка почему-то не спешил принести свет…
«Действие романа, — писал Грюндальфссон, — охватывает более одиннадцати веков: от битвы на Альте в 1019 году до крушения фотонных парусников «Лена» и «Юкон» (Восьмая Звездная) в пространственных зыбях Вселенского Предела. Формально, героем романа является такелажник «Лены» Василий Щагин. Фактически — сорок шесть поколений прямых потомков Рюрика по мужской линии (старшие сыновья). Память сорока двух предков (за исключением Игоря, Святослава и Ярополка) пробуждается в сознании Василия Щагина под воздействием неустойчивых деформаций в нецелочисленномерном пространстве Предела. Тысячелетие с лишним сюжетно спрессовано в один ослепительный миг перехода героя из бытия в небытие…»
Собственно, дальше можно было и не читать. Если Василий Щагин — сорок шестой Рюрикович, то я, его праправнук — пятьдесят какой-то. Где-то еще должны быть скальные черви-оборотни, которые грызли гранит зубами героя-повествователя, — но все это уже неважно. Важно то, что поведение обитателей марсианской психушки за кремлевской Стеной становится понятным. Их безумие, так сказать, обретает систему.
Правда, ненормальны тут не только жители усадьбы господина Волконогова. Колюньчик Стахов, например, тоже подвинут. На той же самой почве, но в другую сторону. И Харитон Петин, с его серебряной шпагой. И нервный, усомнившийся в действенности парализатора («Нажать не смогу — да и толку-то!..»). И ничем не лучше Викентий Ильич, спустивший на меня эту свору: тоже ведь преследует некие неудобопонятные цели.
Не короноваться ли мне? В государевом тереме будет, пожалуй, уютнее, чем в подвале Тайного Приказа. И воздух чище. Там, говорят, не то что кислородных масок — обычных респираторов не дают. Интересно, во что обошелся господину Волконогову личный газоколлоидный купол над всей усадьбой? Над вокзалом космопорта — попроще, силикопластовый.
Три, ну четыре версты до космопорта Анисово. Сотня миль до Марсо-Фриско. Шесть тысяч километров до Фобоса. Каждое из этих расстояний сущий пустяк для человека, которого никто не считает ни потомком Рюрика, ни оборотнем из романа…
Очень болели глаза, очень хотелось проснуться, и, кажется, опять начиналась истерика. Запустить сочинение Саргассы в окно и выпрыгнуть следом. «Берсерки-с, варяжья кровь!»
Я взял себя в руки и снова попытался читать. Буквы расплывались и прыгали перед глазами… Тогда я отодвинул книгу вместе со столиком, поднялся, сунул руки в карманы и подошел к восточному окну.
За окном была православная Русь, какой ее рисуют в детских книжках: березы, сосны, избы, терема, церквушка, огороды с пряслами, даже какой-то узкий извилистый водоем — не то и вправду речка, не то просто канава. Зубчатая Стена, тянувшаяся вдоль невидимой за нею магистрали, делала пейзаж неисправимо искусственным; Колдун-Гора, нависшая трехглавым призраком над горизонтом, — и вовсе нереальным… Здесь княжить? Под этим тусклым солнцем, которое уже обогнало Деймос и подбиралось к зениту, но все равно не могло обеспечить достаточно света для чтения?.. Рваная хламида Деймоса разбрызгалась темной кляксой над перевалом между Средним и Северным Шлемами, там, где кончалась атмосфера долины Маринер. Края кляксы металлически отсверкивали… Я отвел взгляд от никому не нужного спутника с никому не нужным парусом «Луары» (все-таки, невероятно, чтобы кто-нибудь мог уцелеть в такой катастрофе) и опять посмотрел вниз.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
