Короче говоря, Мефодий склонен полагать, что сестры Айсфилд счастливы — каждая по-своему. О своих экспериментах на Пустоши он им не сообщал и не намерен.
— Так это, значит, был эксперимент? — спросил я и указал на правый глаз Мефодия. — Я-то, дурак, грешил на опричников.
— Опричники были потом. — Мефодий потрогал кусочки пластыря на правой скуле. — Но это неважно. Они просто слегка перепутали: решили, что я — это ты.
— Ага… — сказал я.
— Угу, — сказал Мефодий. — Еще вопросы есть? Или, все-таки, по-порядку?
— Ладно, давай по-порядку.
Люська Молодцов устроился лучше всех. Никакой он теперь не Люсьен, а Елисей Захарович. Вторую часть фамилии он тоже отбросил, сочтя ее ненужной роскошью. Все равно никто не поверит, что его мамой была Анна Пуатье, второй навигатор «Луары», а папой не просто какой-то Захар Молодцов, а тот самый — автор уникального математического аппарата для ориентации в нецелочисленномерных пространствах. Даже дядя Бен «слегка плавал» в парастереометрии Молодцова… Ладно. При всей своей скользкости и умении жить, Люська был и остался романтиком. Там бредил Землей — тут замечтал о звездах. Окончил Историческое отделение Дальне-Новгородского Университета и сам себя сослал в музей Последней Звездной архивариусом — на родину, так сказать. Об экспериментах Мефодия Люська узнал лет восемь тому назад от дяди Бена. Обозвал их «красивым прожектом», в расчетах ни черта не понял (дитя гения!) — но загорелся. Именно потому, что не понял и не поверил: цель должна быть недостижимой, иначе ему просто неинтересно. Мефодия было насторожил его энтузиазм, но оказалось, что романтик — не такое уж плохое качество для конспиратора. Слово свое Люська сдержал, ничего не разгласил и без малейшей задержки снабжал «прожектеров» информацией из корабельной Памяти и из личного архива Молодцова-старшего. Будет немножко жаль его разочаровывать…
Мефодий, загадочно усмехнувшись, опять погладил упаковку с поющей устрицей… Я сделал терпеливое лицо и покосился на Дашку. Она тоже внимательно слушала, хотя видно было, что не впервые.
Дядю Бена первые три года держали в палате для буйных, а до этого два месяца в остроге. Ему инкриминировали нарушение границ опричного владения (тогда по Пустоши даже ходить нельзя было) и киднэпинг: пятнадцать плетей и от трех до восьми лет. Но до судебного разбирательства дело не дошло. Началась эпидемия «делириум астрис», и дядю Бена на пару со следователем упекли в благотворительную психолечебницу, содержавшуюся попечением господина Волконогова. Люська в этом отношении оказался умнее. Еще там, на западном краю Карбидной Пустоши, где их настиг пограничный рейд, опричники спросили: «Что еще за Люська — Елисей, что ли?» Ну, он подумал и кивнул. А дядю Бена даже слушать не стали. Шлюпка? Дети? Кораблекрушение? Сочиняет старый хрен, застигнутый с поличным! Ого, какую кучу казенного карбида наворотил — и даже устрицы аккуратно поотделял, чтобы не засорять энергоноситель металлокварцевой пылью…
Когда дядя Бен успокоился настолько, что к нему в лечебницу стали пускать посетителей (иногда Мефодия и Люську, а чаще — Бутикова-Стукача, который все еще дослуживал в Тайном Приказе), им удалось выработать и осуществить план его освобождения. Вняв настоятельной Савкиной рекомендации, дядя Бен объявил себя потерявшим память иноземцем и потребовал интернировать его за пределы Дальней Руси: он-де не слишком высокого мнения о достижениях психиатрии в этой стране. Как выяснилось, в СМГ было не так уж много чернокожих граждан — десятка полтора. Все они были налицо и в здравой памяти. Дядя Бен оказался лишним.
Его интернировали в Марсо-Фриско…
А пару лет спустя Бенджамин Смоллет, верноподданный его сиятельства графа Марсо-Фриско, появился в Дальнем Новгороде уже в качестве научного консультанта при постоянной торговой миссии графства. Как и за какие заслуги получил он эту синекуру, Бог весть. Но именно его дипломатические усилия привели к тому, что по Карбидной Пустоши стало можно ходить (но не ездить!), а поющие устрицы оказались весьма ходовым товаром. Настолько ходовым, что поначалу Казна попыталась наложить лапу на этот промысел. Впрочем, вскоре было обнаружено, что гораздо большую прибыль принесут энтузиасты и обыкновенный рэкет среди них со стороны опричнины.
Дяде Бену нужно было легализовать свой интерес к поющим устрицам и в то же время не привлекать к нему излишнего внимания. Ни со стороны властей, ни, упаси Бог, со стороны официальной науки — он очень хорошо помнил порядки в палате для буйных. Даже Мефодию в этом своем интересе дядя Бен признался не сразу, а лишь когда Мефодий сам пришел к нему со своей фонотекой и со своими статистическими выкладками.
Мефодию было тогда двадцать два года. Земных, разумеется. Дальняя Русь живет по двойному календарю — это сбивает, но неужели он выглядит так старо? Зато для женщин удобно: не «за тридцать» — а «семнадцать», не «под пятьдесят» — а «двадцать пять». А Дарья и вовсе пацанка: десять лет… Мефодию было двадцать два и он нигде не учился, потому что ему везде было скучно. Не только школьная математика, но и теория графов скучна и бессмысленна для тех, кто владеет приемами парастереометрии Молодцова. И в этом смысле у Мефодия был лишь один собеседник (он же учитель): дядя Бен.
Люська в это время был на первом курсе и корпел над Карамзиным. Карамзин был обязателен даже для тех, кто специализировался на Героическом веке, когда политическое бессилие в сочетании с животным ужасом перед начавшейся бойней подвигло все правительства на спешное упразднение наций, границ и самих себя. Россия, как известно, самоупразднилась одной из первых, потому что именно в России национализм восторжествовал с особенной силой и страстью: в начале двадцать первого века, точно так же, как и в начале двадцатого, русские стали резать друг друга из-за разночтений в истории Отечества…
Короче, Люська тоже не был собеседником, хотя и смыслил кое-что в папиных построениях. Он пребывал в миноре и в состоянии перманентного отвращения к изучаемому предмету: обязательность отвращает. И в особенности — романтиков.
И Мефодий пришел к дяде Бену со своими статистическими выкладками и смутными прозрениями, подозрительно похожими на бред. На «делириум астрис».
У дяди Бена тоже были статистические выкладки — правда, он исследовал не звук, а форму, — и они оказались полнее, чем выкладки Мефодия. Но основные выводы совпадали. Мефодий шел окольными путями, а пришел к тому же. Обнаружив это, они уже вместе состряпали феноменологическую теорию, которая впоследствии подвергалась лишь незначительным уточнениям.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
