Когда в Бизерте мы с друзьями обсуждали программу путешествия, по общему мнению, больше 48 часов на визит Лисичанска не требовалось.
— Полдня достаточно, чтобы осмотреть школу, и что вы потом будете делать в Донбассе?
И действительно! По расписанию этого второго дня визит школы № 5 назначен на 17 часов. Вероятно, мало что осталось от поместья, земли которого влились в разросшийся вдоль Донца город. То, что не уничтожила война, скрылось под асфальтом и бетоном.
Я вспоминаю, как уговаривала меня моя милая Наталья Петровна из посольства России в Тунисе «не возвращаться на родные места, чтобы не рассеять прелесть прошлого»!
Я помню, что Ина, вернувшись в Ерфурт, нашла родной дом в прекрасном состоянии, но до такой степени обезличенным, что она не решилась в него войти. Она была для него чужая!
В Лисичанске я не чувствовала себя чужой. Меня здесь крестили — тогда здесь была еще деревня — в Митрофановской церкви, теперь уже отжившей, задушенной окружающими ее постройками. Но действительность прошлого удивительно сильна. Ничто не может изменить того, что было. Нас везде встречали с большой теплотой. Утром мы были в храме Николая Угодника. Молодые студентки рисовали фрески…
В краеведческом музее мы встречали коллег Светланы Олеговны. Разглядывая выставленные документы, я узнала, что Менделеев навещал Донбасс. Нет сомнения, что он был принят в Рубежном. Мы приглашены директором стекольной фабрики, выстроенной на земле поместья, на которой, как мне кажется, мама работала учительницей в 1918—1919 годах. Просторное, светлое здание, окруженное зеленью. Нам дарят большую, писаную маслом картину — «Лето» Гребенюка, а также сказочные елочные рождественские украшения из стекла.
«Выдувать стекло» — слова, произнесенные кем-то подле меня, поднимают в памяти целый мир событий, казалось, давно забытых. Отдельные картины, обрывки фраз, запечатленные когда-то детским умом, встают на свои места и освещаются с удивительной точностью в этой спокойной обстановке, которая, казалось, вовсе не изменилась.
Насколько я знаю, фабрика принадлежала бабе Муне. Она создала при ней школу для детей рабочих, и, когда фабрика была национализирована в 1918 году, мама работала при ней учительницей. Однажды она принесла домой маленькую вазу с тонким горлышком и объяснила мне, как выдувают стекло. Работа трудная, опасная, и в то же время есть в ней любовь к прекрасному. Отец одной из маминых учениц выдул ее сам и очень настаивал, чтобы мама приняла этот подарок. Девочка была больна, и, видя мамино волнение, я поняла, что она много занималась с ребенком.
Мама часто говорила про своих учениц. Некоторые из них немного старше меня, возможно, еще живы. Мне говорят, что вторая учительница, которая работала с мамой, еще жива, что год тому назад она вспоминала о маме с большой симпатией. Сегодня, увы, ей очень плохо, и нам невозможно ее повидать.
На этой же фабрике работал счетовод, который все сделал, чтобы нам помочь, когда мы уезжали.
Я не помню, где жила семья директора Лебедева, но я очень хорошо помню их большую гостиную, тонкий узор фарфоровых чашек и расстеленную на полу роскошную шкуру белого медведя с неподвижным блеском стеклянных глаз. Я не забыла ни трагическую смерть директора, ни отчаяние его жены, обыкновенно хорошо собой владевшей; всех я вижу уже успокоенными в другом мире, где ничего им больше не угрожает. И самой мне спокойно на душе в этот тихий июльский день.
Фабрика может называться «Пролетарская» и бюст Ленина может красоваться перед ней на залитой солнцем маленькой площади, но воспринимается это уже как маловажная деталь, потерявшая свое значение. Почему не будет со временем эта фабрика носить имя Менделеева, бюст которого может быть при входе? Ученый, который гулял по этим аллеям, сидел в тени этих деревьев. Кроме него, сколько исследователей, геологов, инженеров были приняты хозяевами Рубежного?
Кого встречу я сейчас в «парке» или в «доме»? Могут ли двести лет бывшей жизни стереться бесследно? Я начинаю думать, что Жорж и Стефан не ошиблись, когда совсем еще маленькими старались меня успокоить:
— Но может быть, Бабу, есть еще кто-нибудь там, в России? Дети Анны Петровны, ее внуки? Адамовичи, которых было так много?
Мои внуки мне доверяли; мы часто говорили про тех, кто имеет глаза и не видит, кто имеет уши и не слышит. Они знают, что ясный взгляд и тонкий слух недостаточны; требуется к тому же еще любовь и память! Я верю в встречу с моим Рубежным!
Мы идем теперь по направлению к школе № 5, построенной на месте барского дома. По всей вероятности, по этой дороге мы проезжали с вокзала на лошадях. Я была тогда еще слишком маленькая. Я помню только Лисью тропу, по которой мы с трудом поднимались в июльскую жару 1918 года. Сегодня я открываю земли усадьбы, которые в моих воспоминаниях, несмотря на все усилия памяти, оставались смутным пятном.
Мы в пригороде Лисичанска — это еще не город; спокойные улицы, дачи с садиками, цветущая зелень… Вдруг на повороте улицы доска: «Рубежная». Дорога расширяется к большому белому зданию в несколько этажей; постройка следует контурам старого фундамента.
Перед фасадом все пусто.
Маленькие, приветливые домики заменили кухню, курятник, хлев и конюшню. Ничего не осталось от Круглого сада, где дядя Мирон выращивал разные сорта фруктов, но все это не искажает природу, и память продолжает жить.
Как когда-то во сне, старые картины уступают место новым, но сейчас я узнаю все, что вокруг меня, и на этот раз Рубежное не исчезнет вдали, когда я проснусь!
От волнения я не знаю, откуда у меня столько цветов в руках, кто идет рядом со мной, но путь этот я хорошо знаю и знаю, кто мне здесь дорог.
У порога дома стоят старожилы.
Еще крепкая пожилая женщина с правильными чертами лица широко открывает мне свои объятия. «Ведь вы Нака?» — спрашивает она меня, называя меня именем, известным только людям, знавшим меня совсем маленьким ребенком. Это Наталья Михайловна Адамович, семья которой больше сотни лет работала в усадьбе.
Сколько у нас с ней общих вопросов!
— А Анна Петровна? А Михаил Иванович? А Наташа?
Она предупреждает мои вопросы, отвечает, не дожидаясь конца фраз: Наталья Михайловна — внучка Кирилла Ивановича, правнука Ивана — сына цыганки.
Сколько мы можем друг другу рассказать! Но нас ждут.
— Входите в ваш дом! — говорит директор Елена Антоновна Иванова, еще молодая, полная энергии. Она проводит нас в длинный зал со множеством окон, выходящих на школьный двор. Сидя за столом, убранным цветами и фруктами, прищуря глаза, я вижу ветки деревьев за стеклом, и «мой парк» оживает от рассказов присутствующих. Для них мы не были чужими; мы принадлежали к Рубежному, мы вернулись. Елена Антоновна не знала старый дом, но она собрала людей, которые могут многое рассказать.
— Я работаю в этой школе уже около десяти лет. Мы живем очень дружной семьей, и на протяжении этого времени люди очень часто с теплотой вспоминали о вашей семье, об имении — месте, где раньше был дом Насветевичей; такое прекрасное было сооружение — с колоннами, спуском к Донцу…
Мы взволнованны, может, что-то и не так, но нам очень радостно приветствовать вас в родовом имении…
Думаю, мы попросим Марию Михайловну Приходько… она живет рядом со школой, местом усадьбы… Она тоже учительница, очень хороший человек, я думаю, она поделится своими впечатлениями. Вам будет приятно. Пожалуйста, Мария Михайловна!
Слушая тихий, скромный голос, я легче примиряюсь с суровой действительностью. Неуместно и бесполезно было бы вспоминать о безвозвратных потерях.
— У вас, Анастасия Александровна, здесь много знакомых. Вас все знают, все вас помнят, помнят как очень отзывчивых, хороших, культурных людей. Говорят, что это была замечательная семья, которая много сделала для Рубежного. Это ведь было большое имение, завод. Рабочие, которые там работали, были очень довольны.
Ну, что сказать? Было хорошее, плохого не было; плохого о вас никто не помнит, только хорошее… Я так волнуюсь, что не могу уже сосредоточиться.
Очень приятно с такими людьми встречаться. И как вы только решились приехать, посмотреть на все свое здесь? А еще, помню, какой парк был здесь, сад! Какие, говорят, садовники были! А фонтан! А розы! Сколько здесь было всего хорошего! Хорошо, что вы приехали. Очень хорошо. Спасибо вам!..
Мария Михайловна останавливается в волнении. Небольшая, хрупкая, она скромно замолкает, так как все хотят говорить. Рядом со мной пожилая, но цветущая еще женщина с живостью вспоминает далекие времена, когда ее с другими деревенскими детьми приглашали на елку в большой дом.
— Какие мы получали подарки! Какие гостинцы! А яблоки?! Вот такие огромные! — Она делает жест двумя округленными ладонями, и ее розовые щеки и смеющиеся глаза переживают детский восторг.
