– Что ж, – начал было Дружинин, да осекся, махнул рукой и прошептал, явно адресуясь к уходящему Меркурию, но так тихо, что его услышали только стоящие рядом: – Не влюблен ли ты? Когда так, то… плюнь, и все тут!
У Ангелины сердце защемило, и, бросив умоляющий взгляд Никите, она торопливо, как бы прося прощения, погладила его пальцы – и была несказанно счастлива, когда он – медленно, нехотя – разжал руки и выпустил ее.
Между ними все было как бы сказано сейчас: она принадлежала Никите душой и телом и не могла шагу более ступить без его согласия, однако ей было непереносимо, что в этот миг величайшего счастья друг ее Меркурий останется несчастен и безутешен, а потому долг ее был сейчас – пойти за ним и примирить с неизбежным. А Никита как бы ответил ей, что любит ее и за эту жалостливость, и за милосердие, а все же… все же пусть она не забывает, что принадлежит ему телом и душой, – впрочем, как и он ей.
* * *
Луна-предательница царила на чистом, без единого облачка небе, и Ангелина тотчас нашла, кого искала.
Меркурий плакал, уткнувшись лицом в грубо тесанные, занозистые доски забора, и то, как он хотел телесной болью вытеснить боль душевную, укололо Ангелину прямо в сердце, она сама чуть не зарыдала от этой тишины, прерываемой лишь тяжкими, сдавленными всхлипываниями.
– Ох, ну что ты? – прошептала беспомощно. – Не надо, бога ради… Ну не молчи, скажи что-нибудь!
– Говорится: от избытка сердца уста глаголют, а у меня от избытка сердца уста немолвствуют, – глухо, не оборачиваясь, брякнул Меркурий, и, как ни печален был его голос, Ангелина невольно улыбнулась: ее разумный друг верен себе! Вот если удастся его разговорить, заставить рассуждать, философствовать, то ему враз станет легче: боль словами извести – то же, что слезами, – лучшее лекарство.
– Ты не сердись, – ласково прошептала она. – Я его давно люблю, еще с весны! – «Ничего себе – давно», – подумалось тут же; и все же «с весны» означало – «до войны», а это значило, что целая жизнь с тех пор прошла.
– Как я смел бы сердиться? – шепнул в ответ Меркурий, кося на нее заплаканным, стеклянно блестящим глазом и пытаясь придать себе мужественный вид. – Счастия аз недостоин. Все по воле господа свершилось. Люди – лишь орудие божие, и они не виноваты даже в своих злодеяниях, тем паче…
Он не договорил. Его перебил чей-то голос, и звук его, и искаженный, нерусский выговор, и то, что он произносил, – все это было так внезапно, непредставимо ужасно, что Меркурий и Ангелина замерли, будто пораженные громом, будто им внезапно явился тот самый враг рода человеческого, о коем шла речь:
– А может быть, они – орудие дьявола? Ведь у каждого своя добродетель и своя правда! Как различить, кто более угоден богу или дьяволу: ты, праведник, она, эта дешевая шлюха, – или я, который сейчас убьет вас?
И в то же мгновение из густой тени забора вышел человек, и луна ярко высветила двуствольный пистолет и саблю в его руках, и маской сорвавшегося с веревки висельника почудилось в этом призрачном свете его распухшее, багрово-синее, в кровь разбитое лицо. И кровью залитые рыжие волосы… Рыжие!
Он был изуродован до неузнаваемости, на нем не было живого места (видно, фальшивому вольтижеру Транже досталось крепко!) – и все же Ангелина сразу узнала его.
Моршан!
– Нет… – только и могла прошептать Ангелина, и Моршан в ответ щербато оскалился:
– Да! – При этом щелочки глаз его неотрывно следили за Меркурием; дуло пистолета и острие сабли стерегли каждое движение юноши, и, повинуясь выразительному жесту, который не нуждался в переводе, Ангелина и Меркурий вошли вслед за Моршаном в непроницаемую тень, где к боку Ангелины тотчас приткнулся пистолет; и она не увидела, а как бы почувствовала, что к шее Меркурия прижалось смертоносное лезвие сабли.
– Да, это я! – хрипло, торжествующе прокаркала тьма голосом Моршана. – Кулаков нескольких пьяных русских мужиков маловато, чтобы меня прикончить.
По-русски этот француз говорил очень недурно. Только вот акцент… Ангелина безотчетливо отмечала все ошибки Моршана в произношении – картавое «р», носовое «о»… как будто все это имело сейчас хоть какое-то значение!
– Кстати, Ламираль и Сен-Венсен тоже здесь! – сообщил Моршан и ухмыльнулся, заметив дрожь ужаса, прошившую тело Ангелины. – Да-да, мы все трое снова здесь, твои друзья… и, между прочим, благодаря тебе.
– Что? – выдавила Ангелина, и Моршан с явным удовольствием ответил:
– Ты, красотка, указала нам путь! Ты нашла эту щель в заборе, эту ловушку для дураков, возле которой хитроумный капитан поставил часового. Сунься туда кто-то из нас – всему бы делу конец, но часовой схватил тебя… и пока вы орали там друг на друга, мы без помех вошли. – Заметив, как Ангелина повернула голову, Моршан сказал: – Нет-нет, они не здесь! Они в том сарае, где гондола. Та самая, которую вы называете «са-мо-ль-от-ка».
Меркурий шумно вздохнул, и черный силуэт Моршана резко повернулся в его сторону:
– Стой тихо, не то лишишься головы! Я был лучшим рубакой в старой гвардии императора, а еще до этого с полувзмаха, играючи, снес головы не одному десятку проклятых «аристо» у нас в Шампани.
Он говорил и говорил – вернее, хрипло шептал, – говорил без умолку, без удержу, словно в каком-то опьянении, и Ангелина вдруг поняла, что это и впрямь – опьянение победой: Моршан чудом избег смерти, его сообщники тоже живы, и дело, которое он уже считал гиблым, проваленным, похоже, выгорит.
Выгорит? Ангелина ужаснулась своей догадке. Как можно уничтожить воздушный корабль, если не сжечь его? Наверняка с крыши балагана Ламираль и Сен-Венсен готовились стрелять какими-то зажигательными снарядами.
– Вы сожгли Москву, чтобы наша армия подохла там с голоду, – с ненавистью, сквозь зубы прошипел Моршан. – А мы сожжем ваш корабль, эту надежду старика Кутузова, – а заодно устроим хороший костер в этом паршивом русском городе. Вы ведь, кажется, говорите: «Нижний – брат Москвы ближний»? Ну так оба брата обратятся в пепел.
Он и впрямь хорошо знал русский язык, но Ангелине его угрозы казались сущей нелепостью: как это – трем французам, пусть и хитрым, и удачливым, словно сам дьявол им помогает, сжечь целый город?! И тут она услышала стон Меркурия:
– Баллон… баллон наполнен горючим газом!
«Ну и что?» – хотела спросить Ангелина, которая даже и слова-то «газ» отродясь не слыхала, а про физику думала, что это то же самое, что физиономия, то есть лицо. Однако в голосе Меркурия звучал такой ужас, что ее тотчас же забило, затрясло мелкой, неудержимой дрожью.
– Да, мы знаем, что сегодня Дружинин намерен по воздуху увести аппарат Леппиха в Санкт-Петербург. К подъему шара все готово… да вот! – Голос Моршана вдруг возвысился почти до крика, но сорвался на хрип: – О Пресвятая Дева Мария! О, клянусь кровью господней! Я не мог и вообразить…
