Волгарь воззвал к богу всем существом своим, моля его о погибели, как о последней милости…
Ляхи уже приуготовляли к пытке Главача. Две бадейки ледяной воды привели запорожца в сознание. Однако ноги его все ж не держали. Василь приподнялся на локтях и отважно глядел на низкорослого, толстенного хорунжего в широченных, локтей в двадцать, синих шароварах, в бархатном малиновом, серебром шитом кунтуше, в мохнатом капелюхе. На лице его была написана нескрываемая радость. Пыжась, расхаживал он перед беспомощным пленником.
Василь с издевкой прохрипел:
– Хорош! Виден среди ложек уполовник!
Мертвая тишина висела над площадью (только столб-смертоносец слабо поскрипывал на вороте – скрип… скрип…), а потому негромкие слова Главача расслышали все.
– Что притих? – не унимался Василь. – Очкур, никак, лопнул?
Хорунжий побурел, но все же смог совладать со своей яростью и усмехнулся:
– Попусту балабонишь, козаче! Поймал, поймал я тебя, лютого ворога всему Посполитству! Так что бог мне помог.
– Бог не теля, видит издаля! – посулил Василь. – Но, видать, и впрямь твоя нынче взяла, пане ляше. А стало быть, верши свое ремесло, не медли!
– Ну что ж, коли сам просишь… – захохотал хорунжий, и по его знаку два поляка потащили Василя к столбу.
– Прощайте, панове-товариство! – крикнул он, озирая толпу прощальным взором. Чуть улыбнулся, увидав Волгаря: – Жив уйдешь от ворога, сделай милость, выполни мою последнюю волю: сыщи Дарину и женись на ней, коли она тебе люба, а тому подлюке Славку снеси голову без раздумий, за удаль мою загубленную!
– Ниц с того не бендзе [62]! Сыщи себе иного душеприказчика! – прервал хорунжий. – И ему, и тебе конец один, только ты поутру сгинешь, а он – ввечеру.
– Коли так… прощай, брате! – обронил Василь.
– Прощай и ты, брате! – еле слышно отозвался Волгарь.
Его крепко держали, чтоб не отворачивался, чтоб смотрел безотрывно на лютую казнь товарища своего. Но кровавая завеса вновь наползла на глаза, и он слышал только крик и плач в толпе селян да еще изредка – короткие, мучительные стоны Василя, которому вспороли живот, зацепили крюком, торчащим из столба, за внутренности, потом, медленно вращая столб, начали вытягивать из запорожца все нутро…
Но ни крика, ни мольбы о пощаде не услышал Волгарь!
Сердце рвалось из его груди, искусал губы, сдерживая рыдания. Ужас, горе, боль вдавили его в землю, в пылающей голове плыли, качались, терзали ее слова старинной песни, которую так любил Василь:
Закряче ворон, степом летючи,
Заплаче зозуля, лугом скачучи,
Зажахающа орлы хыжу,
Та все по своих братах,
По буйных товарищах козаках!..
* * *
Казнь Василя закончилась, но Леха пока не трогали. Полуденное солнце палило нещадно, а он лежал ничком, весь сотрясаясь от внутреннего озноба, моля бога ниспослать ему стойкость в ожидании того ужасного мига, когда руки врагов вцепятся в него и потащат к столбу, рядом с которым, наверное, еще лежит мертвый Василь.
Но что это?.. Крики, выстрелы, шум, дробь копыт!
Волгарь приподнялся было, но тут же сильная рука вдавила его в землю и голос, показавшийся знакомым, задыхаясь, проговорил:
– Лежи, а то зацепят невзначай!
И новая волна боя прокатилась над площадью. Шум сей утих не скоро, и Лех снова впал в забытье. Вдруг его приподняли, а потом он почувствовал освежающее прикосновение мокрой холстины к лицу. Вскоре он уже смог разлепить запекшиеся веки и увидел прямо перед собой заплаканную молодичку, которая обмывала его.
Слабо улыбнувшись ей разбитыми губами, Лех перевел взор; рядом стоял черноволосый и черноглазый парубок.
– Ну, хоть ты жив, – проговорил он встревоженно, и Лех неожиданно узнал его голос: именно сей человек шептал ему ночью слова надежды!
– Спаси тебя бог, брате, – с трудом вымолвил Лех. – Век тебя не забуду… Ты кто же будешь? Турок, болгар?
– Я серб, – ответил юноша, и глаза его сверкнули. – В рабстве турецком был, бежал, к ляхам пошел в наемники, чтобы смерть обмануть, а после и от них ушел. Это я казакам за кордон весть о полоненном Главаче передал, да вот беда…
Он осекся, и Лех, вспомнив, как страшно опоздала подмога, с тоскою понурился. Но тут же вскинул голову, заслышав совсем рядом голос, который считал уже навек умолкнувшим:
– Здрав ли, хлопче?
Лех смотрел, не веря глазам своим.
Не может быть… Быть того не может! Это был Главач – живой, здоровый, крепкий, только бесконечно печальный.
– Василь… – прошептал Лех, – то ты? Слава богу!
– Я не Василь, – произнес запорожец все тем же до слез знакомым голосом. – Я Гриц Главач. Василь был мне братом… А теперь ты мне братом станешь.
– И я! – подхватил молодой серб. – И я тебе стану братом, козаче! Я тоже отныне запорожец!
Его слова долетали до Леха словно бы из неимоверного далека.
Василь! Василь погиб! Только сейчас он понял, что значит лишиться такого друга, каким был для него Василь. С ним было связано для Алексея Измайлова возвращение к жизни, воскрешение души…
Погиб, погиб Василь! Оставил другу месть в наследство.
Тогда Лех не знал и знать не мог, что дорога мести будет такой дальней и приведет она его не куда-нибудь, а на крымские берега, под стены древней Кафы…
Гриц Главач и молодой серб подхватили обессиленного Волгаря, понесли в хату, и последнее, что он видел, был донага раздетый хорунжий, которого мрачные селяне волокли к столбу посреди площади, – столбу с воротом и окровавленным крюком.
Долго еще носились над селом его предсмертные вопли, ибо чванливый лях, конечно же, не смог принять казнь с тою доблестью, как принял ее запорожский сотник Василь Главач.
21. Пороги Днепровские
Над Кафою повисла прозрачная дымка. Первые огни казались золотистыми пушинками, взмывшими над далеким берегом. Их становилось все больше и больше. Вот уже густой янтарной россыпью мерцают они по склонам гор и отражаются в море зыбкими золотистыми змейками.
Все ближе Кафа! Тихо, без всплеска, опускаются в воду весла и так же бесшумно взмывают. Даже люлек не запаливают казаки, чтоб, борони боже, не заметил сторонний взгляд…
Все громче и громче рокот прибоя. С тяжелым скрежетом сгребает он гальку. От не остывшей еще земли пышет жаром; пряно, сладостно тянет от берега запахом ореховых листьев, туй, лавров, привяленным виноградом, цветущими олеандрами…
Нет, еще рано. Еще не совсем стемнело, не погрузились в сон эти дворцы, эти дома, сады.
