— Евграф, у меня эта дверь выходит во двор. Тихонько выберись и уж не посетуй, махни через забор, в калитку нельзя. Обойди переулком дом, перейди на другую сторону, там чей-то сарай стоит. Спрячься и погляди… ну, сам понимаешь…
Евграф ушел. Соколов запихнул в жерло печи последнюю кипу литературы. Что же теперь делать? Глебов приехал. Глебов — это Носков, член ЦК. Никитич тоже. Соколов никогда еще с ним не встречался. Но обычно самые важные директивы техники получали от его имени. Василий Николаевич знал, что Никитич живет легально, где-то на юге.
Как это все нескладно вышло!.. В городе одновременно очутились два представителя ЦК и в момент, когда его квартира наверняка провалилась.
Никитич остановился в Смоленске проездом. Он спешил в Москву, но желание самому посмотреть, как обстоят дела в транспортно-техническом бюро Северного района, заставило его завернуть в этот город. Конечно, если бы он знал, что в тот же день в Смоленск приедет и Носков, то изменил бы свой маршрут. Он не имел права рисковать. Не только вся техника партии, но и все ее финансовые дела лежали на нем. Конечно, удачно, что на вокзале его заметил Голубков и в тот момент, когда Никитич уже направился к нему, глазами указал на Носкова.
Никитич поехал в гостиницу. Он знал, что его отлично сшитое пальто, котелок, трость, выхоленная бородка всегда производят на портье неотразимое впечатление. Лучший номер и дорогой обед — тоже средство конспирации.
Раз он уже в Смоленске, то повидать Мирона необходимо. Никитич доволен работой заведующего транспортным бюро. Когда он выезжал из Баку, товарищи, работающие в бакинской подпольной типографии ЦК, сообщили, что их продукция лучше всего идет через Смоленск; ни одного провала.
Никитич увиделся с Мироном только на следующий день. И самым безопасным местом оказалось статистическое бюро.
Заведующего не было, и они расположились в его кабинете.
Соколов нервничал. Он не утаил от Никитича, что его приезд очень некстати, рассказал о корзине с меньшевистскими изданиями. Никитич пожалел, что заехал. И ему и Носкову нужно скорее убираться отсюда.
— Василий Николаевич, Глебов ныне с бородой?
Соколов удивился. При чем тут борода?
— Когда Глебов за границей, он бреется. Как прибывает в дорогое отечество, запускает вновь. По длине его рыжей бородищи можно определить, давно ли он в России.
— Видно, давно.
— Нужно его скорее отправлять…
В этот приезд Носков — Глебов надавал такую кучу всевозможных инструкций, что практикам стало ясно — выполнение их может повлечь за собой провал всей техники.
Пытались образумить представителя ЦК, но он был неумолим.
Соколов в спор не вмешивался и думал, что этот неуемный человек никак не может понять, что техникам часто приходится иметь дело с обывателями.
Обывательская же „романтика“ всегда склонна все упрощать, обнажать явления. Она довольствуется лежащим на поверхности и никогда не фантазирует. Обыватель обо всем судит по себе. На любое явление он смотрит через зеркало, в котором прежде замечает собственное отражение.
Представителю ЦК нужно немедленно уезжать из Смоленска. И уезжать отнюдь не с вокзала этого города. Соколов выяснил, что Носков „наследил“. Мало этого: охранке, наверное, уже известна и его кличка, и его функции, и его физиономия.
Носков забеспокоился и не стал протестовать, особенно после того, как Василий Николаевич сослался на Никитича. Да, надо немедленно уезжать!
Соколов еще раз, на всякий случай, проверил смоленский вокзал.
Темный, грязный, продуваемый всеми сквозняками вокзал в эти дни масляной был переполнен пьяными. Те, кто нагрузился сверх нормы, спали прямо на полу и на длинных деревянных диванах. Правда, таких было немного. Остальные пребывали просто навеселе. Подвыпившие парни горланили песни. У жалкого буфета две оборванные цыганки гадали на ладони и по картам. На первый взгляд могло показаться, что в таком бедламе нетрудно было затеряться, пройти к поезду незамеченным. Но Соколов не торопился с выводами. Найдя свободное местечко в зале ожидания, он сел и притворился спящим. Сквозь полузакрытые веки он внимательно оглядывал всю эту разношерстную, разномастную публику.
Уже через несколько минут его внимание привлек человек неопределенного возраста и как-то странно одетый. Добротное черное пальто и смазные сапоги, а руки утонули в здоровенных кучерских рукавицах. Дядя не пьян и, видимо, никуда не собирается уезжать. Может, встречает кого? Тоже вряд ли — ближайший поезд подойдет через несколько часов.
Василий Николаевич снова и снова ощупывает взглядом зал. У выхода на перрон вертится какой-то шустрый господин лет тридцати. Он явно не знает, как скоротать время. Заговаривает с контролером, потом изучает расписание и снова толкается среди пассажиров, выходит на улицу, возвращается. Этот господин очень напоминает облезлую дворнягу, которая не знает, где потеряла кость. Принюхивается и кружит, кружит…
Нет, Носков не должен показываться на вокзале, его стерегут, в этом можно не сомневаться.
Извозчик не удивился, когда два прилично одетых господина велели ехать за город, на „четыреста первую версту“. Праздник, и всяк веселится, как сочтет нужным. Только на этом полустанке даже кабачка приличного нет. Разве что деревня рядом. Но дело господское, наняли в оба конца и коню овес.
Дорога укатанная, лошадь бежит споро. Навстречу то и дело попадаются розвальни, битком набитые парнями и девчатами. Гармошка взвизгивает, и звук тут же остается позади. Замирает и смех. И так всю дорогу.
Рано темнеет зимой. Из города выехали засветло, а к полустанку подкатили, когда на небе высыпали звезды.
До поезда еще целый час, а мороз крепчает. И ветер поднялся, сдувает с верхушек сугробов, с крыш не снег, а прямо-таки толченое стекло. Кучер завел коня в первый попавшийся двор. В избе тепло, чисто, но очень убого. Наверное, единственным украшением хаты служит большой медный самовар. Он похож на пузатого кирасира, грудь расцветили медали. Настоящий тульский. И совершенно неожиданно в красном углу под иконой — шлем. Его, наверное, недавно чистили битым кирпичом, и теперь стали видны темные пористые впадины раковин, выеденные временем.
Хозяйка захлопотала у самовара. А Соколов с интересом вертит в руках шлем. Как он очутился в этой деревенской избе, пришелец из средних веков?
Кто-то потянул Соколова за штанину.
— Дяденька, а дяденька, а у меня и сабля есть… — Мальчишка лет восьми, босой, в драных портах, протянул Соколову обломок меча.
Его никто не чистил, и ржавчина в нескольких местах проела клинок насквозь. Чудеса! Не изба, а музей древних доспехов.
