— Я тоже занял свой пост по просьбе президента, — уже мягче проговорил доктор Арбелаэс, и он подумал: отлично, заключим мир. — Я стараюсь внести позитивный вклад в…
— Весь позитивный вклад принадлежит вам, — с неожиданной энергией сказал он. — На мою долю остается все негативное. Нет-нет, я не шучу, так оно и есть. Уверяю вас, я оказываю вам большую услугу, освобождая вас от того низменного и грязного, чем тоже должна заниматься полиция.
— Я вовсе не хотел вас обидеть, дон Кайо. — Подбородок у доктора больше не дрожал.
— Вы меня и не обидели, — сказал он. — Поверьте, я пошел бы на это сокращение. Но не могу, просто не могу. Посмотрите бумаги, сами в этом убедитесь.
Доктор протянул ему папку.
— Возьмите, доказательства мне не нужны. Я вам верю и так. — Пытаясь улыбнуться, он раздвинул губы. — Попробуем что-нибудь придумать для патрульной службы и для комиссариатов в Таегы и Мокегуа.
Они попрощались за руку, но доктор Арбелаэс не встал из-за стола, не проводил его до дверей. Возвратившись, он прямо направился в свой кабинет, следом вошел Альсибиадес:
— Майор и Лосано только что пришли, дон Кайо, — и подал ему конверт. — Кажется, скверные новости из Мексики.
Две страницы на машинке, а на полях — пометки чьим-то нервным почерком. Покуда он медленно читал, доктор Альсибиадес раскурил ему сигарету.
— Заговорщики зашевелились. — Он ослабил узел галстука, сложил бумаги и снова сунул их в конверт. — Это так встревожило майора и Лосано?
— В Трухильо и Чиклайо состоялись митинги апристов: майор полагает, что существует связь между ними и группой высланных, которые, судя по этому сообщению, готовятся покинуть Мексику.
— Дай бог, дай бог, чтоб эти птички прилетели: клетка для них готова, — позевывая, сказал он. — Да только не прилетят. Это не то десятое, не то одиннадцатое сообщение, не забывайте. Передайте майору и Лосано — я приму их завтра. Нечего пороть горячку.
— Представители Кахамарки просили подтвердить, что встреча состоится в пять часов.
— Состоится, состоится. — Он вытащил из портфеля еще один конверт, протянул его Альсибиадесу. — Вас не затруднит проверить, в каком виде дело — это насчет пустошей в Багуа. Займитесь лично.
— Завтра же, дон Кайо. — Доктор Альсибиадес, кивая, листал бумаги. — Вижу, вижу, каких подписей не хватает, вот и справки нет. Хорошо, дон Кайо, все будет сделано.
— А сейчас поступит сообщение, что исчезли деньги заговорщиков, — улыбнулся он, разглядывая конверт майора и Лосано. — А потом их лидеры перегрызутся и обвинят друг друга в измене и в воровстве. Одно и то же, одно и то же, взбеситься можно, вы не находите?
Доктор Альсибиадес с учтивой улыбкой склонил голову в знак согласия.
— Вы спрашиваете, почему я решил, что вы, дон, — честный и порядочный? — сказал Амбросио. — Спросите, дон, что-нибудь полегче.
— Сеньор Лосано, правда, что меня переводят к сеньору Бермудесу? — сказал Лудовико.
— Смотри не лопни от счастья, — сказал сеньор Лосано. — Значит, тебе ужасно хочется работать вместе с Амбросио, да?
— Вы не подумайте, сеньор Лосано, что мне при вас плохо или что я с вами не хочу, — сказал Лудовико. — Просто мы с негром до того подружились, и он мне все время говорил, почему, мол, я не добьюсь перевода, я а: нет, от добра добра не ищут, я за сеньором Лосано как за каменной стеной. Так что Амбросио, наверно, все сделал на свой страх и риск.
— Да ладно, ладно, — засмеялся сеньор Лосано. — Быть в охране дона Кайо — это вроде повышения, так что ты в своем праве, я тебя понимаю.
— Ну, начать хоть с того, как вы с людьми говорите, — сказал Амбросио. — Вы ж не поносите человека, чуть за ним дверь закрылась, как дон Кайо. Никого не ругаете, обо всех говорите хорошо так, культурно.
— Я тебя очень расхвалил Бермудесу, — сказал сеньор Лосано. — Ты — исполнительный, и не робкого десятка, и что все, что негр ему сказал — чистая правда. Ты уж не подкачай. Знаешь ведь, мне стоило только сказать Бермудесу «не годится», и он бы послушался. Так что повышением обязан не только негру, но и мне.
— Конечно, сеньор Лосано, — сказал Лудовико. — Не знаю, как вас и благодарить. Ей-богу, не знаю, что мне для вас сделать.
— Я знаю, — сказал сеньор Лосано. — Держи себя там как подобает.
— Вы только шепните, а уж я в лепешку разобьюсь, — сказал Лудовико.
— Прежде всего держи язык за зубами, — сказал сеньор Лосано. — Ты со мной в этой машине никогда не ездил, никакого оброка не собирал, вообще не знаешь, что это такое. Понял? Вот уже отчасти и расчелся.
— Да можно было и не говорить, сеньор Лосано, да разве ж я сам не понимаю? Вы уж на меня положитесь.
— Ты ведь знаешь, Лудовико, от меня зависит, когда тебе присвоят звание, — сказал сеньор Лосано. — Или никогда не присвоят.
— И еще как вы с нею себя держали, — сказал Амбросио. — Вежливо так и умно, и все впопад. Я прямо заслушиваюсь всегда.
— Ага, вот идут Иполито и Сигенья, — сказал Лудовико.
Они сели в машину, а Лосано, рассказывал он потом Амбросио, до того ошалел от радости, что вырулил на встречную полосу. Сигенья твердил свои всегдашние отговорки:
— Посетителей все меньше, сеньор Лосано. Водопровод никуда не годится, трубы сгнили, менять надо, а во что это нам влетит! Видно, скоро разоримся.
— Ну, раз дела так плохи, значит, ты не очень будешь горевать, если я завтра прикрою твое заведение, — сказал сеньор Лосано.
— Вы мне не верите, вы думаете, я все придумываю, чтоб только не платить, сеньор Лосано, — возразил Сигенья. — Да нет же, вот они, это для меня свято. Я вам так, по-дружески, рассказываю, надо ж кому-нибудь поплакаться.
— И как со мной обращаетесь, — сказал Амбросио. — Как слушаете, как спрашиваете, как разговариваете. Как доверяете мне. С тех пор, как я у вас работаю, дон, жизнь у меня совсем другая.
VII
В воскресенье Амалия целый час прихорашивалась, так что даже Симула, женщина угрюмая, и та пошутила: да ты уж не под венец ли собралась? Амбросио уже поджидал ее на остановке и так сильно стиснул ей руку, что Амалия вскрикнула, а он засмеялся довольно — костюм-тройка синий, сорочка белая, как его зубы, а галстук — красный в белый горошек: я уж думал, не придешь, в дураках меня оставишь. Трамвай пришел полупустой, и, прежде чем усадить Амалию, он вытащил носовой платок, обмахнул сиденье, отвесил ей низкий поклон: прошу вас, сударыня. Он был очень веселый, совсем на себя не похож, а она ему сказала: как хорошо, когда ты не боишься, что тебя увидят с мной, а кондуктор с билетами в руке засмотрелся на них, и Амбросио сказал ему: дырку проглядишь, и тот отошел, а я: ты его напугал, а он: да, и добавил, что теперь-то не отдаст ее никому — ни кондуктору, ни какому-нибудь хмырю с текстильной фабрики. Пристально и серьезно поглядел на нее: чем я плох? разве я путался с другой? Мы с тобой и поссорились оттого, что ты не поняла, о чем я тебя просил. Не была бы ты такая взбалмошная и вздорная, мы бы с тобой продолжали встречаться, только не дома, конечно, и попытался было обнять ее за плечи, но Амалия откинула его руку: отпусти меня, веди себя прилично, а вокруг послышались смешки. Вагон наполнялся людьми. Они помолчали немного, а потом он заговорил о другом: завернут на минутку к Лудовико, у него к нему дельце, а потом пойдут, куда ее душе угодно. А она ему рассказала, как дон Кайо и дон Фермин кричали друг на друга и как потом дон Кайо назвал дона Фермина крысой. Сам он крыса, сказал Амбросио, такие были друзья, а теперь утопить хочет. В центре пересели на автобус, доехали до Римака, а потом квартал или два прошли пешком. Это здесь, Амалия, на улице Чиклайо. Вошли во двор, и она увидела, он достает ключ.
— Ты что, за дурочку меня считаешь, — схватила его она за руку. — Никакого Лудовико тут нет.
— А он скоро придет, — сказал Амбросио. — А мы его подождем, посидим — поболтаем.
— Поболтать и на улице можно, — сказала Амалия. — Я сюда не войду.
Так они препирались, стоя на грязном дворе, а ребятишки перестали носиться, окружили их, уставились, и тогда Амбросио отпер дверь и со смехом втолкнул ее в комнату. А в комнате, пока он не зажег свет, было совсем темно.
Четверть шестого он вышел из министерства, и машина уже ждала его: Амбросио за рулем, Лудовико — рядом. Проезд Колумба, клуб «Кахамарка». Он не раскрыл рта, не поднял глаз: не высыпаюсь, не высыпаюсь. Лудовико проводил его до дверей: мне с вами, дон Кайо? — Нет, подожди здесь. Он начал подниматься по лестнице и увидел на площадке высокую фигуру, полуседую голову сенатора Эредии и улыбнулся: неужели и сеньора Эредиа здесь? Все уже собрались, протянул ему руку сенатор, просто чудо пунктуальности, перуанцы на пути к исправлению. Прошу вас, дон Кайо, собрание будет в большой гостиной. Притушенные огни, на ветхих стенах — зеркала в золоченых рамах и портреты густоусых старикашек, плотная кучка мужчин, вмиг замолчавших при их появлении: нет ни одной женщины. К нему подошли депутаты, начались представления, знакомства: имена, фамилии, протянутые руки, «очень приятно», «добрый вечер», а он думал о сеньоре Эредиа — а Ортенсия? Кета? Макловия? — и слышал «рад познакомиться», «очень приятно», и видел наглухо застегнутые жилеты, высокие крахмальные воротнички, платочки в нагрудных карманах, лиловатые щеки и белые куртки официантов, разносивших напитки и закуску. Он взял стакан апельсинового сока и подумал: такая изысканная, такая белокожая, и руки такие холеные, и манеры женщины, привыкшей повелевать, и подумал: а Кета — такая смуглая, такая вульгарная, такая простая и так привыкшая исполнять приказы и прихоти.
