Демьян тупо уставился на нее:
— Што смотри?! Што?!
— Метку смотри, метку![95]
— Метку?! Обыкновенная метка… бумажная, — растерянно пробормотал Демьян.
Анисья вырвала бутылку из его рук и по слогам прочитала:
— Тю-мен-ская ми-не-раль-на-я во-да! Слышишь: вода! Значит, ингк — во-да! Пеструху — за бутылку воды! Где ты есть, Торум?!
— Что ты чепуху мелешь?! — забормотал Демьян. — Что искатели, не люди? Придумала — за бутылку воды! Это они в придачу дали, видно! В придачу воду дали, слышишь?!
Присмотревшись, Демьян увидел: точно, метка на бутылках с водкой не такая, там рисунок совсем другой. А следы-слова на этой метке распутывать он не умел, а Анисья умеет — вот и напирает на него, будто подшутили над ним искатели. И он впервые за свою жизнь горько пожалел, что не научился грамоте.
— Там соленая вода! Там горькая вода! — зловеще шептала Анисья. — Разобью бутылку… о головы твоих родственников, о головы твоих дружков! О твою голову разобью! — повернулась она к мужу. — Навсегда вышибу из тебя родственный дух! Никогда не захочешь иметь таких родственников! Надо было пораньше вышибать из тебя этот дух, да родственников таких не попадалось.
Но до головы Демьяна она не добралась — задела край чурки, и бутылка разбилась раньше времени. Осколок порезал руку, и кровь потекла ей на полы сака.
— Рука в крови, — сказал Демьян. — Перевязать нужно, слышишь?
Но Анисья не слышала его.
— Жизнь наша соленая-пересоленая-а-а! — зарыдала она и между рыданиями посылала проклятия то ли бутылке, то ли мужу, то ли искателям — возможно, всем сразу.
Кровь попала на лицо, и казалось, она плакала кровавыми слезами.
В голос заревели перепуганные дочери Вера и Таисия.
Шум вырвался из дома, и, услышав его, на улице завыл Харко и забрехала Кутюви.
Демьян метался по зимовью, пытаясь помочь жене и успокоить дочерей. Но, так и не добившись ничего, выскочил на улицу.
Холод отрезвлял его. Он ходил по плохо утоптанному коралю, а Харко сидел возле конуры, молча и понимающе смотрел на хозяина. Когда тот приближался, он поднимался и слабо помахивал хвостом, будто извинялся за тоскливое и печальное вытье в последние дни.
Сначала Демьяну хотелось отмщения — немедленного, сию же минуту. Но, немного успокоившись, подумал, что если бы умел читать, то, может быть, не случилось бы всего этого: уж самый что ни на есть последний искатель держал бы себя по-другому с грамотным охотником. И жена Анисья не напирала бы на него, будто подшутили над ним искатели, — была бы уверена, что он распутал бы следы-слова на метке. Эх, не выучился грамоте, не выучился! А ведь почти год ходил в школу, почти весь букварь прошел, да тут война грянула, ушли мужчины на фронт, не до учения стало.
Взяла война время его учения.
До учебы ли было?.. Самой тяжелой была для него вторая военная зима. В ту зиму стал он маленьким каюром, помогал матери — на оленьих упряжках возили рыбу до села на берегу Оби, оттуда уже на лошадях переправляли ее дальше. Председатель колхоза Коска Большой жестко отсчитывал время: сколько дней туда, сколько обратно, и ни дня, ни часа больше. И провожал всегда одним суровым словом: «Фронту!» Ездили, возили мешки с мерзлой рыбой и возвращались к сроку. Но помнится, очень хотелось спать, постоянно хотелось спать. Это было самым тяжким испытанием. Как только распрягали оленей на кормежку, падали в снег — лишь бы подремать. Сон побеждал все — и кружку кипятка, и костер, и пищу. А слезы мутными льдинками скатывались со щек женщин-каюров и мальчиков-погонщиков.
А в последний год войны он уже петлял-выслеживал зверя в тайге, лунки долбил на реках-озерах для невода и сети. Никто не принуждал делать это, можно было учиться. Но кто-то должен был зверя добывать, рыбу ловить, отцу да братьям на фронте помогать. Он хорошо выучил грамоту тайги, хорошо усвоил почерк зверей и птиц. Война помогла выучить все это до срока. А вот грамоту букваря не одолел, все перезабыл. Да и немудрено: в тайге-то читать нечего было в те годы. А теперь кого винить, что не выучился грамоте? Кого? Войну? Фашиста? Время… Себя?! Может быть, сам виноват во всем?
Из зимовья вышла Анисья с красными от слез глазами, но спокойным лицом. Взяла мужа за руку.
— Домой пойдем, холодно, — тихо сказала она. — А-а, как-нибудь проживем… Сын Пеструхи уже большой, обойдется.
И она, как ребенка малого, повела Демьяна в дом. Он лежал на своей постели и слушал, как по коралю с хорканьем носится Пев — плачет и зовет свою маму-олениху. Подумал с сожалением, что нет даже крови Пеструхи смазать носик олененка. По старинному обычаю, если сделаешь это, у осиротевшего олененка меньше будет болеть сердце по матери, он меньше будет плакать.
Теперь, прислушиваясь к плачу Пева, он понял, что, в сущности, Анисья права: какая разница между бутылкой минеральной воды и бутылкой водки?! Никакой! И то, и другое ничего не стоит…
Вполголоса переговаривались дочери, у чувала хлопотала Анисья. Зимовье медленно оживало, приходило в себя, словно после тяжелой болезни. «Со временем оправится и Анисья, — думал он. — Она сильная». И самому, может быть, полегчает — спасет дивная Земля предков, что поставила его на ноги. Он был что дерево, которому не раз подрубали корни и ветви, но он яростно цеплялся за жизнь, за землю и снова оживал — пускал новые корни.
Он встал, вышел на улицу — казалось, там будет легче. Немного потоптавшись возле нарт, снова вернулся в зимовье. С улицы тянуло в дом, а из дома — снова на улицу. Нигде он не находил себе места.
— Что ты мечешься?! — проворчала Анисья. — Холоду напустишь!
— Что?! — остановился Демьян. — Холод?! Уже напустил холода…
Выйдя опять на улицу, он вдруг остановился пораженный: Харко что-то давно не подает голос! И вздрогнул в предчувствии недоброго. Медленно подошел к конуре: Харко с натянутой цепочкой лежал на животе, вытянув морду в сторону зимовья. Глаза его уже затянуло пленкой. Демьян долго и безмолвно стоял над ним: хорошую жизнь прожил Харко, не раз приносил хозяину удачу, старый и мудрый был, все понимал, но не вовремя умер. Демьян думал, что он дотянет до теплой весны и встретит перелетных птиц. Не дотянул… Впрочем, какая смерть бывает ко времени?! Пеструха тоже думала о весне, о свежей травке, о тепле и детях, а вот не дотянула…
Похоронил он Харко в сосняке за коралем: выкопал в снегу яму и правым боком вниз положил его туда. Но Харко, хотя уже окоченел на морозе, словно живой, снова поворачивался на живот — не хотел лежать на боку. И Демьян, измучившись, так и оставил его — будто ползущего куда-то с вытянутой заиндевевшей мордой. Может быть, к дому, к человеку? Демьян поспешно накрыл его лапником, присыпал снежком и отошел.
Сумерки окутали сосновый бор и зимовье. Бледная полоска зари уходила за горизонт, а вслед за ней опускалась и Звезда Вечерней Зари. Помнится, в детстве спрашивал у отца и про эту звезду:
«А для чего Звезда Вечерней Зари на небе живет?»
«А чтобы ты мог узнать, когда приходит ночь, — это главная звезда ночи».
«Я без этой звезды могу узнать, когда ночь приходит. Когда совсем стемнеет — значит, тогда и ночь пришла».
«Темнота — это еще не ночь, это еще только вечер. Вот когда Звезда Вечерней Зари упадет за горизонт, тогда ночь наступит. Полная ночь наступит — на земле и на воде ничего нельзя тогда тревожить».
«Почему нельзя тревожить?»
«Потому что деревья засыпают, звери и птицы засыпают. Земля засыпает. Все спят».
«А кто главнее: Звезда Утренней Зари или Звезда Вечерней Зари?»
Отец немного подумал и сказал:
«Для человека главнее Звезда Утренней Зари: ведь восходить труднее трудного, а падать за горизонт легче легкого. Так я думаю. А ты как думаешь?»
«Я тоже так буду думать: Звезда Утренней Зари тянет вверх, а Звезда Вечерней Зари — вниз».
«Да, подниматься трудно, а падать всегда легче».
«А для кого живет Звезда Вечерней Зари?»
«Как для кого? Для людей живет».
«И для меня живет Звезда Вечерней Зари?»
«И для тебя она живет, как и ты для нее. Все люди на земле для кого-то живут…»
С тех пор он стал думать, что для него живут и Солнце, и Луна, и звезды, и Земля. Тогда, в детстве, он считал, что жизнь его бесконечна, как и у небесных светил и Земли. Теперь уже он не собирался жить вечно, но в отпущенные ему дни все было для него, как и он — для всего и для всех.
Он отряхнул кисы от снега и прошел в ворота кора-ля. Одиноко чернела в ночи конура Харко. Пусто и тоскливо стало без него, без его живого негромкого воя. Кутюви не смела при хозяине взвизгнуть, молча навострила уши в сторону Родникового озера, где нарушали ночную тишину искатели горючей нефти. «Хоть бы взвыла, что ли, — подумал Демьян про Кутюви. — Друга не стало, а не догадается даже взвыть. Выла бы, когда положено выть». Но собака молчала — экая бестолковая.
