— Как вам сказать… — замялась Джулия. — Пожалуй, не…
— Не смеши. Вижу, что тебе не все равно. Расскажи-ка о себе, и я точно определю, в чем причина. Тут свихнешься, если мозгами не шевелить.
Джулия с опаской покосилась на телекран, но Диана только хохотнула:
— Если ты их боишься — соври что-нибудь. Мне позабавиться охота, вот и все. А позабавлюсь-то я по-любому.
После некоторых колебаний Джулия завела ту же историю, которую совсем недавно рассказывала в общей камере: про «этих сволочей». Но Диана все время перебивала и поправляла. Сперва:
— Ты же родом из ПАЗ, а умолчала. Не спорь: тебя говорок твой с головой выдает. ПАЗ-пять? Это не город, а деревня. А чтобы в Лондон попасть, у тебя единственный путь был: заложить одного из родителей. Мамашу? Вот, да, мамашу. Ну продолжай, продолжай… я мешать не стану.
И далее продолжалось в том же духе. Джулия упомянула свою работу в отделе литературы — и Диана тут же перебила, чтобы уточнить: причина — не литература, а злосекс, на который Джулия подсела, как видно, еще девчонкой.
— Судя по всему, был у тебя партиец, в годах. Поскольку случилось это в ПАЗ, был он небось изобильщик. Будь здесь при мне мой архив, я б тебе живо его фамилию нашла.
В отчаянии Джулия назвала фамилию Гербера и даже признала, что он застрелился. Но Диана пошла дальше и спросила, не было ли, часом, у Джулии связи с мужичком из отдела документации. Не дав ей и рта раскрыть, Диана ответила сама:
— Ничего не говори, и так вижу. Завербовали тебя спецы из минилюба, направили в отдел документации и велели перетрахать там всех парней, одного за другим. Ты же насквозь подходцами нашими пропахла. Как же я сразу не определила? Теряю нюх, теряю. И кто из наших тебя заарканил?
Сперва Джулия решила все отрицать, но уже знала, к чему это приведет. А потому осторожно выговорила:
— О’Брайен.
Диана разразилась насмешливым кудахтаньем.
— Билл О’Брайен! Самодовольный осел! А ты-то, бедная вошка-блошка! Можешь не продолжать… Он сказал, что наблюдает за тобой уже семь лет? Что у тебя самый здравый ум, какой только ему встречался?
— Ну, примерно так.
— Он это обожает. А рассказывал тебе про сапог и лицо? Про то, что два плюс два будет пять?
— Кажется, нет…
— Ну, еще расскажет. Это его фишка. Но учти: про сапог и лицо — это моя придумка, хотя у меня и в мыслях не было использовать ее на допросах. Как-то раз мы в тесной компании решили после гольфа пропустить по стаканчику виски, и мне вот что пришло в голову: «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно». Не думала я тогда, что Билл О’Брайен это стырит. Да он за всю жизнь не родил ни одной свежей идеи. Послушай: если он когда-нибудь заведет такой разговор, передай ему от меня, что он посредственность и вор чужих идей. Передашь?
— Передам, — из вежливости ответила Джулия. — А два плюс два равно пяти — это про что?
— А это, кстати, неплохо. Он спрашивает своего подопечного: сколько будет два плюс два. Если человек отвечает «четыре», его ждет удар током. Правильный ответ, видишь ли, «пять». Ты не поверишь, но находятся педанты, которые на этом зависают и, хоть убей, не могут сдвинуться с мертвой точки… поначалу. Но если удар током будет не единственным, то предлагаемый ответ вскоре станет для человека единственным. А дальше самое интересное, ибо наш друг О’Брайен этим не довольствуется. Он твердит — и тут совершенно прав, — что его собеседник на самом-то деле в это не верит. Беседа у них продолжается, несчастный придурок скулит, что два плюс два равно пяти, а О’Брайен поднимает пальцы веером и спрашивает, сколько тот видит. Сценарий забавный, но, по сути, бесполезный. И все же такой прием очень популярен. Хорошо понимаю почему. Надо же как-то поднимать себе настроение, если работаешь в подобном месте. Девять месяцев в году не видишь солнца, запашок въедается и в прическу, и в одежду, а попробуй его вывести… Ну и ко всему прочему тебя все ненавидят. Нет, без чувства юмора на такой работе делать нечего.
— Мне продолжать?
— Что-что?
— Вы сказали, что сможете определить, почему я здесь оказалась, если…
— Да я это и так тебе скажу хоть сейчас, — перебила Диана. — Как только ты признала, что из литотдела, я сразу поняла. Там же в миниправе все готовы друг дружке горло перегрызть, вот в чем штука. И это раньше один сотрудник мог донести на другого, чтобы его должность заполучить. А нынче сжирают отделы в полном составе, чтобы их финансирование перешло к конкурентам. В твоем случае — литература заточила зуб на документацию. Лито хочет загрести функции, а заодно и бюджет доко. Зачем, скажи на милость, вести документацию, если ее постоянно требуется менять? Не лучше ли создавать ее с чистого листа, по мере надобности? Вот такая позиция. Тогда отдел литературы придется расширять до самостоятельного ведомства, начальники пойдут на повышение… Открытым текстом никто об этом, конечно, не говорит. Насчет чистого листа и то нельзя заикнуться, разве что среди горстки избранных. Если отдел документации прознает об этих планах, то будет отбиваться и, может быть, возьмет верх. А потому всех их надо объявить насквозь прогнившими и доказать, что там окопались преступники. Это проще простого, если привлечь на свою сторону такого спеца, как Билл О’Брайен. Он запустит фабрику слухов, наймет нескольких одноразовых агентов, которые доведут до греха весь отдел, — и готово. А что до твоих дел, в лито ты могла бы сидеть спокойно и горя не знать. Однако же угораздило тебя попасться на глаза Биллу О’Брайену. С кем не бывает — это ведь лотерея… Ой, не кисни. Неужели ты думала, что совершила преступление и нынче тебя за него карают — за твое личное преступление? Ах, какие мы важные птицы! Да нет же, ты — зубочистка, салфетка бумажная: один раз тебя использовали — и в мусорку выбросили. Даже я… не думаешь ли ты, что я сюда попала как оппозиционерка? Вряд ли. Благодарность мне не чужда, мозгов хватает. Я вижу, что именно такое правительство оправданно. Каждому, кто прошел через пятидесятые годы, это ясно как день. Атомные бомбы на тебя не падают! Живи да радуйся! Это все мы постарались… Нет, эту партию я люблю сильнее, чем любой другой партиец. И видит бог, люблю Старшего Брата. Люблю его, как любила в пятьдесят первом, когда мы вместе мчались из Оксфорда на Резерфордовой «англии», чтобы бок о бок сражаться на баррикадах. Ух какая была перестрелка, а у нас на двоих — одна винтовка «энфилд». Люблю ли я Старшего Брата? Я разрешала ему по ночам залезать ко мне в окно и, не говоря ни слова, пускала к себе в постель. Как тебе это нравится? О, это был мужчина. Ты таких не видывала! И не увидишь — это вымершая раса. А в мое время не переводились настоящие мужчины, которые не моргнув глазом перебрасывались атомными бомбами, вдыхая пепел сожженных миллионов. Но такие мужчины должны были вымереть — иначе вымерли бы все мы. Должен был остаться только один — иначе конец. Но когда и он умрет — плевать, пусть жгут и остальной мир. Некого оплакивать, это уже не человечество… Ну, допустим, на сей раз я действительно влипла. Но я — из могучего поколения, меня не так просто вымарать из их треклятой истории. Они, думаю, и пытаться не будут. Нет, из меня получится новый Резерфорд. Очередной Голдстейн! Детвора еще тысячу лет будет распевать глумливые песенки о моей кончине. Уверена, даже ты обо мне слыхала. Знай: ты сидишь в одной камере с Дианой Винтерс! Попробуй только сказать, что не слыхала о Диане Винтерс, и я назову тебя вруньей.
В первый миг Джулия и впрямь подумала, что имя это ей незнакомо. Она хотела как-нибудь вывернуться, но тут у нее в голове прояснилось, и она в ошеломлении проговорила:
— Как же, как же, слышала! Моя мать была с вами знакома.
— Твоя мать? Которую ты погубила? Ну ты горазда врать!
— Она рассказывала, что познакомилась с вами в Оксфорде. Вас там прозвали Ледышка Винтерс. А моя мать в студенчестве звалась Кларой Уинтроп. Когда-то вы относились к ней по-доброму. У нее на юбку просочилась кровь, и вы дали ей свой кардиган, чтобы обвязать вокруг талии.
