Перед этим она была далеко не уверена, что сумеет заговорить, и теперь гордилась таким свершением. Но О’Брайен покачал головой.
— Бесполезно, — сказал он. — Ты лжешь.
Она солгала? Ну нет, это же обыкновенное двоемыслие, правда? Но как их различить? Ей вспомнилась Диана Винтерс: что, если здесь та самая игра в «два плюс два будет пять»? Джулия невольно выговорила вслух:
— Это игра в «два плюс два будет пять»?
— Четыреста, — ответил он.
Джулия хотела представить это как арифметическую задачку, но ее вновь пронзил электрический ток. Это было невообразимо: тело не способно выдержать такую муку. Она скрутила Джулию в смертельную спираль ярости. Младенец неистово брыкался; каждый толчок отзывался болью в тазовой кости. Ребенку причинили вред! Ее кормили обманами. Двоемыслие. Как это понять?
— Вижу, ты хочешь нам угодить, — проговорил О’Брайен. — Но нам угождать не надо. Притворяться и фальшивить бессмысленно. Ты должна быть тем, что от тебя требуется, — не более и не менее.
Джулии стоило некоторых усилий вспомнить, чем же ей требуется быть. Потом она сказала:
— Да, только весьма затруднительно желать страданий другому, когда страдаешь сама. Это же очевидно. Наверняка так и есть.
— Не пойдет, — с сожалением изрек он. — Тебе нужно овладеть этим навыком. Ты должна знать, какую причиняешь боль, и желать ее другим. Ты должна мечтать о чужих страданиях.
— Я научусь. Спасибо. Теперь я вас услышала и понимаю, что это возможно.
— Очередная ложь, к сожалению.
— Как мне распознать, что я лгу? Это ведь вы сказали. Вы ведь это сказали. Я хочу понять.
Он произнес:
— Тысяча.
Такая величина ее напугала, но когда последовал удар током, она поняла, что ей не впервой. Ничего нового: парализующая мука, ужасающий хруст в позвоночнике, ощущение чего-то неладного в мозгу. Разрушение мозга. Потом дыхание восстановилось. Она выжила. Его лицо расплылось, а затем стало ужасающе отчетливым. Она выдавила:
— «Передай ему от меня, что он — посредственность и вор чужих идей». Диана Винтерс. Она дала моей матери кардиган.
О’Брайен сказал:
— Тысяча.
И опять то же самое. Она хотела поостеречься, но каждый раз боль зашкаливала. Как только угас ток, она бессвязно забормотала:
— Ой, ребенок заворочался. Живой. Сын Старшего Брата. Поселится с собачкой в твоей квартире.
Он назвал еще какое-то число, но Джулия не разобрала. Удар. Рассудок ее умчался прочь, и тут выяснилось, что она витает в воздухе, глядя сверху вниз на свое собственное тело. Очертания его вызвали у нее удивление: беременность была куда заметнее, а по полу растекалась лужица мочи. В помещении присутствовал, как она теперь увидела, и второй мужчина: стоял он вне поля зрения тела. Это был оператор электрошока. С черными сальными волосами и явственными кругами под глазами, прикусив губу, он склонился над шкалами своего аппарата. О’Брайен по-прежнему не умолкал, и ее поразило, что он обращается не к ней, Джулии, зависшей под потолком, а к телу на койке. Из кармана комбинезона он достал шприц, и она с любопытством наблюдала, как он вогнал иглу телу в предплечье. Потом раздался резкий черный щелчок, и она вновь очнулась, вернувшись в свое тело, которое подергивалось и дрожало.
Теперь она опять слышала неотвратимый голос О’Брайена:
— Не воображай, что ты спасешься — даже ценой полной капитуляции. Ни один из сбившихся с пути уцелеть не может. И если даже мы позволим тебе дожить до естественной смерти, ты от нас не спасешься. То, что делается с вами здесь, делается навечно. Мы сомнем тебя так, что ты уже никогда не поднимешься. С тобой произойдет такое, от чего нельзя оправиться, проживи ты еще хоть тысячу лет. Ты никогда не будешь способна на обыкновенное человеческое чувство. Внутри у тебя все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность — всего этого у тебя уже никогда не будет. Ты станешь полой. Мы выдавим из тебя все до капли — а потом заполним собой.
Некоторое время она лежала в ознобе, ничего не понимая и только разглядывая кафельные плитки потолка. А потом сказала:
— Я этому не верю. Есть дитя. Старший Брат не поступит так со своим собственным ребенком. С младенцем, который не заслуживает ничего такого, от чего ему не оправиться за тысячу лет. Вы бьете его ребенка током. За что? За что вы ненавидите ребенка Старшего Брата? Не из-за меня же: я — ничто. Или вы терзаете меня за то, что я ношу ребенка Старшего Брата?
Над ней склонилось его лицо. Она пришла в смятение. Следом она поняла, что скоро умрет, и сказала:
— Простите. Жаль, что я не смогла быть полезной. Но я вам благодарна за ваше служение.
Он скомандовал:
— Три тысячи.
Она очнулась. Как видно, смерть была долгой, но пробудилась она в помещении, слегка отличном от прочих. Здесь отчетливо чувствовалась тяжелая сырость. Воздух был неподвижен. До нее дошло: это самое глубокое чрево министерства любви, уходящее под землю на много этажей, а то и миль. Вокруг ощущалось присутствие надзирателей. В поле зрения Джулии оказался только один: рыжеволосый, веснушчатый, он стоял в углу и методично набивал табаком небольшую трубку.
Джулия теперь почти сидела: койка была все та же, но изголовье отрегулировали иначе. Голову фиксировало другое устройство: обруч на мягкой подкладке больно сдавливал виски, но оставлял открытым все лицо. Лоб саднило, но тоже по-новому. Видимо, она чем-то поранилась, когда металась в беспамятстве. Волосы были мокрые, сама она жутко замерзла. Ее раздели догола и — знакомое ощущение — окатили из шланга, но потом натянули на нее старый, перепачканный комбинезон. Между ног ткань высохла и затвердела от мочи.
Койка смотрела прямо в телекран, показывавший другую камеру, очень похожую на эту, нынешнюю, но с более темным кафелем. В центре, пристегнутый к стандартной койке и тоже вздернутый до почти вертикального положения, находился мужчина. Перед ним стояли два столика, обтянутые зеленым сукном. Цвет был самый яркий из всех, какие только попадались Джулии в минилюбе, и поначалу она даже засмотрелась. Но очень скоро подняла глаза на пристегнутого к койке человека.
На первый взгляд это был глубокий старик. У него заострился нос, а во рту не осталось ни единого зуба, отчего сморщенным, розово-серым лицом он напоминал недавно вылупившую птицу. Впрочем, в следующий миг стало ясно, что причиной тому не возраст, а затяжное голодание. Как и многие здесь, он подвергся пыткам, о чем говорили синяки и ссадины. И лишь осмыслив это, Джулия узнала в нем Уинстона Смита. Он потерял, считай, все волосы и половину массы тела, но это был Уинстон Смит.
«Вот источник всех моих бед», — подумала Джулия. Тут рыжеволосый надзиратель, чиркнув спичкой, раскурил трубку. В воздухе дивно запахло горелой спичкой; этот запах поражал не меньше, чем ярко-зеленый цвет сукна. Когда ноздрей Джулии достиг сладковатый аромат трубочного табака, он вызвал у нее тошноту, но тоже оказался по-своему прекрасен. Теперь она дышала сосредоточенно и не отрывалась от лица Уинстона.
От телекрана не доносилось ни звука, и только причмокивание открывающейся тяжелой двери нарушило печать безмолвия. На экране возник О’Брайен. Подойдя к Уинстону, он окинул его отеческим взором, и Уинстон ответил ему взглядом робкого доверия. Эта сцена выдавала потаенную близость. Можно было подумать, О’Брайен приходил сюда не раз, чтобы спасти Уинстона от козней злой судьбы, и сейчас явился с тем же поручением.
— Вы однажды спросили, что делают в комнате сто один, — проговорил О’Брайен. — Я ответил, что вы сами знаете. Это все знают. В комнате сто один — то, что хуже всего на свете.
Дверь отворилась повторно и впустила надзирателя, который внес какой-то предмет из проволоки и опустил его на дальний от койки стол. Наверное, подумала Джулия, это и есть самое жуткое, но не странно ли? Проволочное изделие было размером не более корзины для пикника — и действительно смахивало на корзину для пикника. К нему крепилось что-то еще: овал, тоже проволочный, немного похожий на маску фехтовальщика.
