— Ну, маленький, расскажи, как ты здесь воюешь.
— Так и воюю, папочка.
Петя смотрел на отца, не отрываясь, — с любовью, с гордостью, с восхищением. Так вот, оказывается, какой у него папа! Друг и помощник самого Дружинина!
Петя сначала не узнал в легендарном Дружинине отца пестрой девочки Галочки, с которым познакомился на Одесском аэродроме в первый, счастливый, незабвенный день своего путешествия. Зато Дружинин узнал его сразу.
— А, вице-президент! Здорово! — сказал он весело. — И ты здесь? Молодцом!
Тогда Петя его узнал и весь залился жаркой краской смущения и удовольствия оттого, что разговаривает с таким знаменитым человеком, — и мало того, что разговаривает, а давно знаком и приятель его дочки.
— Что же ты не спрашиваешь, как поживает Галина? Ага, брат! Покраснел! — Синие глаза Дружинина искрились веселым смехом. — Товарищи! громко сказал он. — Можете себе представить — это кавалер моей дочки.
— Я совершенно не понимаю, про что вы говорите! — забормотал Петя.
— Он не понимает! — подмигнул Дружинин Петру Васильевичу, сделав головой свое неуловимое, озорное движение. — Силен, брат, силен!
— А где сейчас Галочка? — преодолевая смущение, спросил Петя.
— Галину, брат, я отправил еще в первые месяцы войны на самолете обратно в Харьков, к бабушке, да по дороге их обстреляли «мессеры», и они сделали вынужденную посадку в Николаеве. Словом, она застряла в Николаеве, у дедушки. Думаю, не пропадет. Дедушка у нее боевой, я на него надеюсь.
Видно было, что он говорит меньше, чем знает. Но такова была его привычка.
— Так, говоришь, тебе здесь, в катакомбах, нравится? — круто меняя разговор, сказал он, хотя Петя ничего подобного не говорил. — Это хорошо, что тебе здесь нравится. Мне тоже нравится… А ты, брат, вырос за это время. Я тебя с трудом узнал. Крепкий мужик! Молодец! С работой справляешься? — сказал Дружинин уже совсем по-командирски.
— Так точно! — ответил Петя.
— Рад был с тобой опять встретиться. — Дружинин протянул ему свою большую, сильную руку. — Молодец! Старайся!
— Всегда готов! — сказал Петя и косо поднял над головой руку.
И ему стало радостно, потому что это были не просто слова, а все содержание его жизни.
Потом Петя показывал отцу кабинет дяди Гаврика, кухню, кладовку, библиотеку, стенную газету, закуток, где они с Валентиной чистили патроны. Мальчику доставляло громадное удовольствие знакомить отца с бойцами отряда Черноиваненко. То и дело он возбужденно говорил:
— Товарищ Синичкин-Железный, вы не знакомы с моим папой? Папа, познакомься, пожалуйста, с товарищем Синичкиным-Железным… Товарищ Синичкин-Железный, это мой отец, из отряда Дружинина… Пап, а пап, смотри, это наша девушка Валентина, тоже пионерка… Валентина, иди сюда! Это мой папа, из отряда Дружинина. Ты с ним не знакома? Познакомься… А это Серафим Иванович, заместитель по военной части. Он меня стрелять из нагана научил. А это мама Валентины, Матрена Терентьевна. Познакомьтесь!..
Весь охваченный счастьем и гордостью, Петя совсем забыл, что Матрена Терентьевна показывала ему маленькую старую фотографию и называла его папу «Петя».
— Товарищ Бачей, — сказала Матрена Терентьевна тонким голосом, — мне очень приятно. (Ей хотелось сказать: «Вы меня, наверное, не помните, я Мотя», но она не сказала этого.) Мне очень приятно. У вас такой чудесный мальчик! Мы его все очень полюбили. Такой чудеснейший ребенок, терпеливый… И я очень, очень рада…
Она не договорила и ушла помогать по хозяйству Раисе Львовне, которая на двух примусах вдохновенно готовила «парадный обед» в честь соединения отрядов, но не выдержала и скоро вернулась назад.
— Вы меня, наверное, не помните, — сказала она Петру Васильевичу.
— Позвольте-ка, позвольте… — пробормотал он вдруг, пораженный ее голосом.
В пещере было почти темно. Она взяла с камня коптилку и приблизила к своему лицу.
— Мотя? — нерешительно спросил Бачей.
— Не узнали?
Теперь он ее узнал.
— Мотя! — воскликнул он. — И ты здесь!
— А як же, — сказала она, смеясь сквозь слезы. — Где вы — там и я.
— Сколько лет, сколько зим!
— Много, Петя, много, — вздохнула она.
— Дай же на тебя посмотреть, дружок.
И пионер Петя, к крайнему своему удивлению, увидел, как его папа подошел к Матрене Терентьевне, обнял ее за плечи, и они поцеловались.
— Такие-то дела, Мотя. Как же ты поживаешь? Все время в Одессе?
— Да. А вы, Петя? Все время в Москве? Я слышала — у вас красавица жена… Хотя я про вашу жизнь знаю почти все от вашего мальчика. У вас есть еще две девочки? А у меня, кроме Валентины, еще двое хлопцев. Ну, они уже совсем взрослые. В армии. Воюют. И мой супруг тоже вместе с ними воюет. Вы моего Акима помните?
— Боже мой! Еще бы! Аким Перепелицкий! Старый боевой товарищ! Все такой же богатырь?
— И даже стал еще больше представительный! Усы как у Тараса Шевченко, с гордой улыбкой сказала Матрена Терентьевна. — Он у меня теперь командует кавалерийским полком… Если еще жив, — прибавила она, вытирая рукавом глаза. — А как ваша тетечка?
— Перед самой войной получил от нее письмо из Варшавы. Несчастная женщина!
— И не говори! Едва ли она там выживет… Ну, пока извините, всего не переговоришь. Еще будет время, если позволит обстановка. А пока я побежала… Я здесь вроде хозяйки-стряпухи.
И Матрена Терентьевна исчезла в одном из штреков, откуда тянуло горьким чадом подгорелого подсолнечного масла.
К Петру Васильевичу подошел Колесничук.
— Ну, представитель румыно-американской нефтяной компании, как дела? Нашла-таки ваша компания под Одессой высокооктановую нефть чи нет? — И Колесничук заливался детским смехом, чихая и кашляя от кухонного чада и вытирая рукавом слезы.
— Моя компания, как видишь, таки нашла кое-что под Одессой, в районе села Усатово, — говорил, посмеиваясь, Петр Васильевич. — А ты лучше расскажи, как ты знаменито коммерсовал в магазине «Жоржъ». Где ж твои усы? Эх ты, трассант несчастный! Тоже мне негоциант!.. Покажи свои бронзовые векселя!
— Пусть они сгорят, — мрачно говорил Колесничук.
— Нет, Жорочка, — не унимался Петр Васильевич, — дожил до седых волос, а до сих пор не знаешь, что такое вексельное право!
— Я знаю, но я забыл. Можешь представить — просто-таки забыл!
— Так не суйся в капиталисты.
— Я и не совался.
— Ой, совался!
— Отстань!
— Нет, ты совался, Жорочка, и вот печальные результаты.
— Это меня Гавриил Семенович подвел.
— С больной головы на здоровую?
— Ей-богу, он! Если бы не этот чертяка, разве бы я стал пачкаться?
— Оставь, Жорочка! Все ясно. Тебя одолела жадность. И ты на старости лет решил заделаться крупным магнатом капитализма. Тебе с детства не давали спать лавры братьев Пташниковых.
— Ну что ты меня мучишь, ей-богу! — плачущим голосом не сказал, а как-то тоскливо пропел Колесничук. — Что ты терзаешь мою душу?
Тем временем Дружинин, Черноиваненко, Стрельбицкий и Синичкин-Железный сидели на каменных тумбах перед каменным столом и выясняли отношения. Это был серьезный мужской разговор, лишенный сантиментов, суровый, без улыбок.
— У вас есть что-нибудь острое, какой-нибудь ножичек или лучше всего лезвие безопасной бритвы? — спросил Дружинин.
— Найдется.
Черноиваненко пошарил у себя на столе и придвинул Дружинину старое лезвие, служащее для затачивания карандашей. Дружинин, кряхтя, стал раздеваться. Он расстегнул пояс, снял кожаное пальто, задрал гимнастерку, вытащил из-под штанов подрубленный край голубой майки и стал осторожно его подпарывать. Он вытащил квадратик тончайшего шелка, на котором было напечатано служебное удостоверение на имя Дружинина, с голубой треугольной печатью.
— Вас это устраивает?
— Вот это меня вполне устраивает. Добре! — весело сказал Черноиваненко, пожимая руку Дружинину. — Товарищ Синичкин-Железный, ознакомьтесь.
Синичкин-Железный приблизил к глазам удостоверение, долго его рассматривал, поворачивая и так и этак, и, наконец, вернул Дружинину.
— Годится, — сказал он, закашлявшись и вытирая липкий пот с костлявого лба.
— Извините, что пришлось побеспокоить, — сказал Черноиваненко.
— Ничего. Такая работа.
— Да, работка, что и говорить, хлопотливая.
Черноиваненко азартно потирал руки, морщил нос и оживленно блестел глазами. Он был чрезвычайно доволен, что этот симпатичный молодой человек оказался действительно Дружининым. Теперь все было очень хорошо, лучше не надо.
— Поработаем вместе!
46. ОЖИДАНИЕ
Четвертые сутки над степью бушевал норд-ост. Мутное, грифельное небо сливалось с мутной, грифельной степью, и там, где они сливались, — на горизонте — эта сгущенная муть чернела особенно зловеще. Ручейки снега бежали по извилинам почвы, перегоняли друг друга, скрещивались и расходились. Снег наполнял замерзшие колеи дорог, накапливался в складках балок. Черная степь медленно белела. Было градусов одиннадцать холода. Не так уж много. Но в открытой степи, при страшном северо-восточном ветре, который резал, как бритва, мороз казался нестерпимым.
