Как видите, эта лионка не много стоила.
Посредница побежала оттуда к парижанке. Та оказалась настоящей бесстыдницей и без зазрения совести ответила:
«В среду муж уезжает осматривать наши виноградники. Скажите тому, кто вас послал, что в этот день я приду к нему».
Вот каковы, по мнению брата Оливье, пять ступеней меж добром и злом у женщин от Пикардии до Парижа. А вы что думаете по этому поводу, господии Куаньяр?
На это мой добрый учитель ответил:
— Разобраться как в том, что движет этими слабыми созданиями, так и в том, каковы их отношения с божественным правосудием, — дело весьма нелегкое и превосходящее мое разумение. Но мне думается, что лионка, боявшаяся остаться без носа, все-таки хуже парижанки, которая вовсе ничего не боялась.
— Никак не могу с вами согласиться, — возразил брат Жан Шаваре. — Женщина, которая боится мужа, убоится и ада. Ее духовнику удастся, быть может, привести ее к раскаянию, а оно выразится в щедрых даяниях. Ведь в конце концов именно этого он и должен добиваться. Но чего капуцину ждать от женщины, которую не страшит ничто?
ХОРОШО УСВОЕННЫЙ УРОК
Во времена Людовика Одиннадцатого в Париже жила в довольстве и достатке некая горожанка по имени Виоланта, красивая собой и хорошо сложенная. У нее была такая ослепительная кожа, что посещавший ее г-н Жак Трибуйяр, доктор права и прославленный космограф, не раз говорил ей:
— Глядя на вас, сударыня, я считаю вероятным, даже вполне достоверным то, что сообщает нам Кукурбитус Пигер в одной схолии к Страбону[229], а именно, будто бы в старину город Париж и его университет назывались именем Лютеции[230], или Левцеции, или еще каким-нибудь производным от греческого слова Leuke, то есть «белая», ибо дамы, живущие там, славились своей белоснежной грудью, — правда, все же не столь нежной, сверкающей и белой, как ваша.
На что Виоланта отвечала:
— С меня довольно и того, чтобы грудь моя не была безобразной, как у некоторых известных мне особ. И я ее показываю только для того, чтобы не отставать от моды. Поступать наперекор тому, что принято, было бы дерзостью.
Госпожа Виоланта во цвете юности вышла замуж за стряпчего — человека весьма желчного и ретивого до поборов и взысканий со своих злосчастных жертв, к тому же тщедушного и хилого, словом, по всей видимости, способного скорее приносить беду в чужой дом, нежели радость в свой собственный. Своей половине он предпочитал мешки, набитые судебными делами и, не в пример ей, весьма нескладные. Они были грузные, разбухшие, бесформенные, и стряпчий возился с ними ночи напролет. Г-жа Виоланта была слишком разумна, чтобы любить столь мало приятного мужа. Однако г-н Жак Трибуйяр утверждал, что она, подобно римлянке Лукреции, совершенно добродетельна, стойка, тверда и непоколебима в своей супружеской верности. Главным его доводом было то, что даже он не мог совратить ее со стези долга. Люди здравомыслящие пребывали на этот счет в благоразумном сомнении, полагая, что все тайное станет явным только в день Страшного суда. Они замечали, что эта дама чересчур неравнодушна к драгоценностям и кружевам и на всех сборищах и в церквах появляется в бархатных или шелковых платьях с золотым шитьем и меховой оторочкой; но они были слишком добропорядочны, чтобы решительно утверждать, будто, внушая греховные мысли христианам, которым она казалась столь привлекательной и нарядной, она сама согрешила с кем-нибудь из них. Словом, они готовы были разыграть репутацию г-жи Виоланты как монету — в орла и решку, что служит к вящей славе этой дамы. Надо сказать, что ее духовник брат Жан Тюрлюр неустанно укорял ее.
— Не думаете ли вы, сударыня, — говорил он ей, — что блаженная Екатерина была бы причислена к лику святых, если бы вела такую жизнь, какую ведете вы, обнажая грудь и выписывая из Генуи кружевные рукавчики?
Правда, это был суровый проповедник, неумолимый к человеческим слабостям, не умевший прощать и считавший, что ему все удалось, если удалось внушить страх. Он грозил ей преисподнею за то, что она умывала лицо молоком ослицы. Словом, никто досконально не знал, украсила ли она вполне заслуженными рогами лысину своего старого мужа, или нет, и мес-сир Филипп де Коэткис игриво говаривал этой добродетельной женщине:
— Смотрите, он плешив и может простудиться!
Мессир Филипп де Коэткис был весьма блистательным и благородным кавалером, красивым, как валет из карточной колоды. Он встретил г-жу Виоланту однажды вечером на балу, протанцевал с ней до глубокой ночи и проводил домой верхом, усадив в свое седло, тогда как стряпчий шлепал по грязи и лужам, при свете факелов, плясавших в руках четырех пьяных лакеев. Во время бала и этой верховой прогулки мессир Филипп де Коэткис успел убедиться, что у г-жи Виоланты весьма округлые формы, а тело на диво упругое и крепкое. За это он тотчас же ее полюбил. И так как был прямодушен, го стал говорить ей, что хотел бы держать ее в объятиях совсем раздетой.
На что она отвечала:
— Мессир Филипп, вы не знаете, с кем говорите. Я добродетельная женщина.
Или:
— Мессир Филипп, приходите завтра.
Он приходил на другой день. А она ему говорила:
— Зачем так спешить?
Эти проволочки возбуждали в кавалере немалую тревогу и досаду. Он уже готов был поверить, подобно г-ну Трибуйяру, что г-жа Виоланта — настоящая Лукреция, ибо все мужчины одинаково самонадеянны. Надо сказать, что она даже не разрешила ему поцеловать себя, что, собственно, является весьма невинной забавой и сущей безделицей.
Так обстояли дела, когда брат Жан Тюрлюр был вызван в Венецию генералом своего ордена, чтобы проповедовать там истинную веру вновь обращенным туркам.
Перед отъездом он зашел проститься со своей духовной дочерью и стал укорять ее суровее, чем обычно, за то, что она погрязла в суетности. Он понуждал ее к покаянию и уговаривал надеть власяницу — незаменимое средство от дурных побуждений и самое верное лекарство для особ, склонных к плотскому греху.
Она сказала ему:
— Добрый брат мой, не требуйте от меня слишком многого.
Но он даже не слушал ее и угрожал преисподней, если она не исправится. Под конец он сказал, что охотно выполнит все ее поручения. Он надеялся, что она попросит достать ей какую-нибудь ладанку, четки или лучше всего — горсточку святой земли с гроба господня, которую турки привозят из Иерусалима вместе с засушенными розами и которую потом продают итальянские монахи. Но г-жа Виоланта попросила его о другом:
— Милый брат мой, раз вы едете в Венецию, где такие искусные шлифовальщики зеркал, я буду вам очень признательна, если вы привезете мне самое чистое зеркало, какое только можно там отыскать.
И брат Жан Тюрлюр пообещал ей это.
После отъезда своего духовника г-жа Виоланта вела себя как обычно. И когда мессир Филипп говорил ей: «Хорошо бы нам предаться любви!» — она отвечала: «Очень уж жарко. Посмотрите на флюгер: не переменится ли погода?» И здравомыслящие люди, следившие за ней, начинали терять надежду на то, что она когда-нибудь наставит рога своему противному мужу. «Это просто грешно», — говорили они.
Вернувшись из Италии, брат Жан Тюрлюр явился к г-же Виоланте и сказал, что исполнил ее поручение.
— Взгляните на себя, сударыня.
И он извлек из-под своей сутаны череп.
— Вот, сударыня, ваше зеркало. Ибо мне сказали, что этот череп красивейшей из венецианок. Она была такой, как вы сейчас, и вы со временем будете очень на нее похожи.
Госпожа Виоланта, подавив ужас и отвращение, ответила доброму брату с достойной твердостью, что она поняла урок и не преминет им воспользоваться.
— Я теперь всегда буду помнить, добрый брат мой, зеркало, привезенное вами из Венеции, зеркало, в котором я вижу себя не такой, конечно, какая я сейчас, но такой, какой я скоро стану. Обещаю вам отныне вести себя сообразно мыслям, которые оно мне внушает.
Брат Жан Тюрлюр не ожидал от нее столь разумных слов. И он выразил ей свое одобрение.
— Итак, сударыня, вы сами поняли, что пора взяться за ум. Обещайте же мне отныне вести себя соответственно мыслям, которые этот череп внушает вам. Дайте этот обет не только мне, но и богу. Она спросила:
— Это необходимо?
Он уверил ее, что необходимо.
— Я так и сделаю, — сказала она.
— Вот это хорошо, сударыня, не вздумайте только отступиться.
— Не отступлюсь.
Услышав этот обет, брат Жан Тюрлюр ушел от нее в великой радости.
