Добавим: и, в первую очередь, — его огромный талант. Ну, а если бы не это?!
Он пишет абсолютно справедливые слова, под которыми подписался бы любой порядочный человек:
«Естественно, что „сестрички“, „пидовки“ — всё это насмешка над собой, к которой гомосексуалисты принуждены нашим обществом. Самые неприятные формы этого явления быстро исчезнут, по мере того, как движение за права гомосексуалистов добьётся успехов в более серьёзных направлениях своей борьбы: обеспечить гомосексуалистам — не понимаемому и гонимому меньшинству — свободное положение в обществе, которое примет их, если только они сами будут уважать себя, хотя бы в такой степени, чтобы заслужить уважение индивидуально — и я думаю, что степень этого уважения будет тогда куда выше, чем обычно предполагается».
Как хорошо-то сказано! Но вот беда — сам борец за справедливость, не стесняясь в выражениях, обличает привычку геев «играть пассивную роль в содомском виде разврата»!
По-настоящему он и себя не любит.
«На самом деле, случайные знакомые или первые встречные обычно бывали добрее ко мне, чем друзья — что говорит не в мою пользу, — проницательно замечает Уильямс. — Узнать меня — значит перестать меня любить. В крайнем случае, можно терпеть меня».
Как это признание похоже на уничижительные слова Евгения Харитонова, сказанные им о самом себе: «Меня нельзя любить. В крайнем случае, во мне могут любить душу или что там такое»!
Цитируя мемуары Уильямса, я вынес за скобки его упования на силу любви. Однажды Ривз, его знакомый, признался, что решился на самоубийство.
«— Почему?
— Я обнаружил, что я гомосексуалист.
Не зная, конечно, что он на самом деле собирается покончить с собой, я разразился смехом.
— Ривз, последнее, что я стал бы делать — это бросаться из окна из-за того, что я гомосексуалист — только если меня не заставят быть другим».
Помимо того, что речь идёт о признании факта своей врождённой природы, Уильямс намекал на то, что простой гомосексуальный акт преображается любовью в нечто действительно ценное. Но, увы, сколько бы не уверял он читателей о своей любви к половым партнёрам, его собственные мемуары заставляют усомниться в искренности его же уверений: обстоятельства разрыва с каждым из любовников порой шокируют.
Правда, это лишь одна сторона дела.
Можно сколько угодно уличать Теннесси Уильямса в противоречиях, в приукрашивании себя и своих поступков, вопреки тому очевидному факту, что он то и дело обманывал людей, любящих его и доверившихся ему. Но всё это было его бедой, его болезнью. Нелепо подозревать, что цель анализа такого поведения — попытка умалить личность талантливого человека. Задача в другом — необходимо понять, что скрывалось за этими противоречиями, что блокировало способность к любви, о которой Теннесси Уильямс так страстно и безнадёжно мечтал?
Априорно я счёл бы, что всё объясняется его интернализованной гомофобией. Подобное предположение, однако, требует самой тщательной проверки: слишком уж сложная личность — Теннесси Уильямс, и очень уж непростая тема — интернализованная гомофобия. Чтобы вернее решить этот вопрос, сравним сексуальные проблемы американского драматурга с приключениями Дмитрия Лычёва (цитирую мой собственный анализ армейских мемуаров автора «(Интро)миссии»).
Неугомонный Дима Лычёв как зеркало Теннесси Уильямса
Журналист Дмитрий Лычёв, судя по его мемуарам, гордится своей половой неуёмностью. В её основе лежат хорошо известные невротические механизмы. Каждое новое удачное совращение служит подтверждением его сексуальной привлекательности, недюжинного ума, умения манипулировать людьми.
Временами Дима заявляет, что без памяти влюблён в кого-то из парней. Так, например, случилось, когда он встретил Костю, своего нового соседа по госпиталю. Поначалу этот новый любовник расценивается Лычёвым как былинный герой, оснащённый мечом-кладенцом (так восхищённо расценивает Дима габариты его полового члена). Чуть позднее он и вовсе возводится в ранг Бога: «Мой бог купается в реке. Я уже люблю его». И вдруг наступает неожиданное охлаждение: «И я его не люблю».
Чем же объясняются эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой «педовок», оказался «своим», способным понять и разделить желания и вкусы гомосексуала! Можно ли ждать от судьбы подарка щедрее?
Между тем, Дима отреагировал на преображение Кости невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Половое возбуждение Кости, вызванное рассуждениями Димы об их сексе втроём с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию «изголодавшегося» гетеросексуала. Совершенную самоотдачу Кости в его первой в жизни половой близости с мужчиной (немыслимую для «натурала»), он объясняет лишь необычайным талантом юноши. Это верно, Костя талантлив и к тому же наделён сильной половой конституцией. Но главное другое: он наконец-то реализовал свои давние мечты.
Лычёва же охлаждает его собственная активная роль в половой близости с любовником. Признания юноши в любви он воспринимает критически:
«Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет».
Лукавит Дима. Он давно смекнул, что она не отдалась Косте только потому, что тот и не просил её об этом. Секс с аптекаршей не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением измываясь над любовником, он уличает его в гомосексуальности. «Мучается!» — злорадно замечает он, выбалтывая при этом своё полное понимание происходящего. Сам-то он уже давно во всём разобрался. Ведь Алексей (один из прежних любовников Димы, настоящий гетеросексуал) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт даже в пассивной роли (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы разоблачения Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальной природе. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он и удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались.
Впрочем, скоро Дима замечает, что Костя не только смирился с тем, «что он педик, но и начинает этим гордится». И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, он снова сулит ему счастливую гетеросексуальную судьбу: «Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!»
Также раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в любовной связи. Он донельзя гордится Костиной сексуальной неутомимостью (преувеличивая её в силу собственной истерической природы). Чтобы подчеркнуть чрезмерную сексуальность своих партнёров, превосходящую даже его незаурядную выносливость, Дима изобрёл удачный термин «эффект клизмы». Готов подарить автору «(Интро)миссии» ещё один символ сексуального могущества, придуманный одной моей пациенткой. Она обличала своего мужа в том, что тот гомосексуал. Я сомневался в этом.
— Понимаете, он пришёл домой от своего друга с совершенно жёлтым лицом!
— Ну и что?
— Неужели не ясно? Они же до печёнок друг друга достают!!!
Буду рад прочитать в следующей книге Дмитрия Лычёва, что любовник вызвал у него не только «эффект клизмы», но и «печёночный эффект». Такое преувеличение несёт определённую смысловую нагрузку: если Костя способен совершать в постели геркулесовы подвиги, то, следовательно, он, Дима, того стоит. «Если уж такого супермена мне довелось заарканить, значит, я и сам парень не промах!». В основе подобного мышления лежит комплекс неполноценности, заставляющий искать доказательства собственной значимости не в себе, а в достоинствах любовников.
И тут же, в обход всяческой логики, позабыв всё сказанное прежде, Дима напрочь перечёркивает столь ценную для него мужественность Константина: «Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией».
Комизм собственных слов прошёл мимо внимания Лычёва. Костя же, чистая душа, даже и не подозревает, что он безжалостно вычеркнут из списка мужчин. Узнать же о мстительных чувствах, вложенных Димой в половой акт, ему и вовсе не дано.
Недоумевают и читатели: бесконечная невротическая погоня Димы за «сексуальными гигантами», доставляющая ему массу болезненных ощущений, хоть она и нелепа с точки зрения здравого смысла, всё же объяснима наличием у него комплекса неполноценности. Но зачем же при этом поливать грязью любовников?!
