«Он начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.
— Вы знаете, — нежнейшим голосом медленно произнёс он, — мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.
Епископ снисходительно хрюкнул.
— Епископское кольцо может носить только епископ.
— А я не знал, — отпарировал Трумэн, — мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишённым сана епископом.
Он растянул это „лишённым сана епископом“ таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает».
Святой отец немедленно удалился, несолоно хлебавши.
С Теннесси Уильямсом дело обстоит гораздо сложнее и запутанней, чем с Дмитрием Лычёвым, но и его проблема остаётся весьма узнаваемой. Вот, скажем, график, составленный им в Риме, в соответствие с которым он чередовал любовников: день «любит» итальянского юношу Рафаэлло, живущего в его номере гостиницы, а назавтра занимается «круизингом», «снимая» с друзьями «свежатинку». Такой промискуитет не просто не соответствует проповедям Теннеси Уильямса о постоянстве в любви; это аддиктивное поведение является симптомом интернализованной гомофобии и объясняет истоки главной беды драматурга — его одиночества.
Одиночество — удел геев-невротиков, неспособных любить
Говоря об одном из своих близких друзей, Теннесси написал фразу, определяющую суть трагедии его жизни:
«Он в тот период освободил меня от самого большого моего несчастья — и самой главной темы моей работы — несчастья одиночества, что преследует меня как тень, тяжёлая тень, слишком тяжёлая, чтобы таскать её за собой днём и ночью».
Как ни странно, выход из одиночества он ищет по-лычёвски:
«…в отеле был бассейн, парилка, я мог заниматься любимым делом — плавать и имел возможность заводить многочисленные приятные знакомства — знакомился я в основном в парилке. В облаках пара я ощущаю сексуальное волнение. Я был вполне привлекательным без одежды, а среди посетителей бассейна и парилки было много очаровательных молодых людей. Развлечения растягивались на весь день и весь вечер».
Навязчивая тяга к сексу в сочетании с невротическими страхами возможного заражения, накладывающимися на ипохондрические ощущения телесных недомоганий, дают трагикомический эффект:
«Доктора сообщили, что мне грозят гепатит и амёбная дизентерия. В дневнике я написал: „С траханьем покончено“».
Тревога оказалась ложной и охота за молодыми людьми продолжалась на обоих континентах. Больше всего привлекала Италия.
«В Риме не встретишь на улице молодого человека без лёгкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето — руки в карманы, бессознательно играя своими гениталиями, независимо от того, предлагают ли они себя или ищут, кого бы подцепить».
Понятно, что в парилках и на улицах Рима есть множество возможностей, чтобы в очередной раз удостовериться в наличии собственной сексуальной привлекательности, столь ценной для любого гея-невротика. К тому же, судя по бесчисленным намёкам об активной роли, выполняемой в ходе всех этих мимолётных флиртов, они позволяли Уильямсу всякий раз убеждаться в собственном мужестве. В скобках заметим, что это свойство было не столь уж безотказным:
«Художника мне было не вынести — он готов был заниматься сексом, не переставая».
Всё это знакомые мотивы. Но в отличие от Димы (по крайней мере, его армейского периода), у Теннесси есть ещё одна невротическая потребность — он должен играть авторитарную роль в связях с любовниками. Вот, скажем, сценка возвращения пьяного «главы семейства» к своему ангелу-хранителю Фрэнки Мерло.
«Однажды три проститута из Майами приехали в наш город и поселились в мотеле. Я едва был с ними знаком, но толкаемый распутством, провёл с ними целый день и часть вечера — сейчас мне вспоминается, что я вступал в интимные отношения со всеми тремя, будучи в состоянии пьяного куража и придавая этому не больше значения, чем прыжку через кучу навоза.
Фрэнки приготовил ужин — или только готовил его — когда я вернулся домой. Молчание было зловещим. Я, как король, уселся за стол и стал ждать, когда меня обслужат. Кухонная дверь распахнулась, и в меня полетел кусок мяса, просвистев всего в паре дюймов от моей головы. За ним последовала тарелка с молодой кукурузой, потом салат, потом полный до краёв кофейник. Я был так пьян, что этот обстрел меня совершенно не встревожил. Когда дверь на кухню захлопнулась, а Фрэнки пошёл садиться в машину, я подобрал мясо с пола и съел его с таким аппетитом, как будто оно было подано мне на золотом блюде».
Строптивость Фрэнки была наказана: Теннесси спровоцировал их разрыв. Это случилось как раз накануне смерти преданного любовника, друга и помощника от опухоли мозга. Окружающие Уильямса люди «знали, что я потерял опору своей жизни».
Теннесси уверяет читателей:
«Меня обвиняли во всём, но только в обдуманной жестокости, потому что внутри меня всегда сидело убеждение Бланш, что „обдуманная жестокость непростительна“».
Но зачем тогда ему понадобилось тащить случайного молодого любовника к Тони Россу?
«И это было ошибкой, потому что Тони, хотя и любил меня, совершенно расстроился при виде моего нового товарища. <…> Увидев моего спутника, он просто выпал в осадок».
От Санто (этим псевдонимом Теннесси намекает на доброту и преданность одного своего любовника, сохраняя его инкогнито), после очередной измены пришлось спасаться бегством.
«Я достиг океана, и Санто не догнал меня, благо стояла безлунная ночь. Увидев деревянный причал, я взбежал на него и повис на его кромке — над самой поверхностью воды. Я висел там, пока Санто, не обладавший нюхом ищейки, не потерял мой след и не ушёл, ругаясь, в другую сторону».
От Санто тоже удалось отделаться навсегда.
И всё это на фоне беспрестанных сетований по поводу трагедии одиночества! Что же лежит в основе этой саморазрушительной тяги к предательству в любви; в настойчивом отмежевании от пассивной роли в сексе (что не соответствует истине); в навязчивом подражании собственному авторитарному отцу? Дело в невротическом поведением в рамках интернализованной гомофобии. Теннесси открещивался от своей гомосексуальности и в мелочах, и в саморазрушительном поведении, что обрекало его на разрыв с близкими людьми, на трагическое одиночество и связанную со всем этим тяжёлую депрессию. Возникал порочный круг, который невозможно было разорвать.
«Удивительно, каким одиноким становится человек во время глубокого личного кризиса, — горько жалуется Теннесси Уильямс. — Голым, холодным фактом является то, что почти все, кто знает тебя, отодвигаются, как будто ты — носитель ужасной заразы».
Всё вместе приводило к историям, которые трудно читать без боли. Одну из них рассказал писатель Дотсон Рейдер; я же передаю её со слов Льва Клейна.
Рейдер тогда жил на квартире Уильямса, куда он однажды привёл нового знакомого. Этот молодой человек, только что уволившийся из армии, был прозван Кентукки (его собственное польское имя было сложно запомнить и тем более произнести Рейдеру). Теннесси, вернувшийся домой раньше срока, застал обоих нагими, гревшимися на солнце у бассейна. Он, как рассказывает Рейдер,
«…проигнорировал меня. Глаза его были прикованы к Кентукки; пройдя к нему, он присел на корточки и принялся ласкать его пенис. „Это Теннесси“, — объяснил я, поскольку парень был явно смущён тем, что этот полностью одетый, чужой и пожилой джентльмен, трогает его интимные части, совершенно не спрашивая разрешения».
Клейн передаёт конец этой очень некрасивой и одновременно грустной истории:
«Когда Кентукки через несколько дней решил уехать, соскучившись по своим, и попросил денег на дорогу, Теннесси был страшно огорчён и раскричался, что, вот, де, много развелось охотников за чужими деньгами, что он потратил уже кучу денег на Фрэнки и они достались семье Фрэнки. Кентукки ушёл без денег, надеясь на то, что по дороге кто-нибудь подберёт голосующего. Теннесси после его ухода не нашёл золотых часов и позвонил в полицию, хотя Рейдер уговаривал его не делать этого. Вскоре Кентукки привели в наручниках, а тем временем часы нашлись. Теннесси просил Кентукки простить его и взять большие деньги. Кентукки отказался. Всё же Теннесси всучил ему чек с подписью, но без проставленной суммы — там можно было проставить любую. Кентукки ушёл навсегда, а Теннесси заперся в спальне и проплакал всю ночь. Чек остался невостребованным».
В подобных случаях Уильямс прибегал к неуклюжей психологической защите:
