И много позднее эта минута вошла в память навязчивыми образами и породила повесть „Темное дело“.
Вздохнув, Бальзак сложил рукопись. Аккуратно перевязал той же ленточкой и бросил в корзину. Он еще долго перебирал свертки и стопы бумаги, громко перечитывая написанные вверху либо посередине страницы названия: „Евгения Гранде“, „Шагреневая кожа“, „Утраченные иллюзии“, „Кузина Бетта“, „Тридцатилетняя женщина“, „Шуаны“, „Поиски абсолюта“…
Он устал и вышел из кабинета. Сидел в картинной галерее, погруженный в думы.
Над Парижем пламенело медноликое солнце. Ветер о и равнодушно стучал в окно.
Бальзаку думалось: по рукописям можно восстановить в памяти жизнь. Величественную и неповторимую, страшную и кощунственную, отмеченную восхождением на вершины и падением с них.
Так началась всепоглощающая и неминуемая усталость. От нее не было лекарств, не было знахаря, чтобы сказать волшебное, таинственное слово и победить эту злодейку. Корзины с рукописями остались в кабинете. Он запретил Франсуа трогать их. Часами Бальзак вел с ними немые разговоры. Сидя над корзинами, рассматривая рукописи, он видел себя над пропастью, которой представлялась ему жизнь, и он бросал в эту пропасть, ненасытную и неблагодарную, лоскут своей души, кромсал для нее сердце, набивал ее лучшими творениями своего мозга, но так и не проложил через нее моста.
Шли жаркие дни, и росла усталость. Она стояла за его спиной, когда он садился за письменный стол. Это она, невидимая и неуловимая колдунья, наливала оловом руки, нависала над постелью и наполняла сон нестерпимыми кошмарами. Бальзак брался в эти дни за десятки дел и ни одно не доводил до конца.
Клуб Национального братства выдвинул его кандидатом в Национальное собрание. Это сразу принесло радость. Он поспешил написать статью, в которой изложил свое политическое кредо. Его предложения не имели успеха. Он не услышал ни одного отклика. Кресло депутата осталось за темной и непроницаемой завесой.
Он еще раз попробовал откликнуться на призыв министра внутренних дел Ледрю-Роллена и появился на собрании литераторов Парижа. Из сотни людей он знал здесь только двоих— Шанфлери и Ланделя, автора приключенческих романов. Здесь было достаточно шума и слишком мало продуманных слов. Представитель министра заявил литераторам, что министра интересуют их пожелания в области художественных изданий.
Коллеги ждали выступления Бальзака. Он сидел посреди зала в сафьяновом кресле и улыбался. Что же, если это надо, он выскажет свои соображения. Бальзак поднялся на трибуну, шум в зале утих. Откидывая волосы резким движением головы, Бальзак сказал:
— Не отвечайте вовсе либо отвечайте на вопрос о художественных изданиях. А вы тут открыли парламент: обо всем понемногу. Министр не спрашивает вас — нужны ли, по-вашему, художественные издания, его интересуют ваши соображения о них, и ничто не может заставить вас обойти этот вопрос… — Он выдержал минутную паузу, которая показалась ему необходимой, и закончил: — Очень благодарю вас, коллеги, за приглашение. Мне пора идти. Желаю вам успеха. — И с деланным спокойствием сошел с трибуны, понимая, что от него ждали не таких слов и что он сам вовсе не это собирался сказать. Встревоженный и недовольный собой, Бальзак оставил зал.
И… вот теперь он сидит в своей картинной галерее, объятый ужасающей усталостью, и ему уже ничего не жаль. Он думает об отдыхе, как о тихой пристани, куда заходят корабли, изувеченные штормами. Неуклюжий, сутуловатый, больной и равнодушный, он напоминает самому себе потрепанный морскими волнами корабль с изодранными парусами и поломанным рулем.
Под Бальзаком дрожит земля, и дрожь ее отдается в висках короткими, как выстрелы, звуками. Черный кофе перестал быть эликсиром жизни.
Так Бальзак ждет ответа на письма.
А тем временем письма совершали свой путь каждое отдельно, как это и предназначено каждому его собственной судьбой.
В Европе было пасмурно. Непогода громоздила над королевскими дворцами тяжелые тучи. Все, что прибывало из Европы, проверяли. Ткани тщательно ощупывали, растягивали и скручивали, с книг сдирали обложки; с писем снимали копии; путешественников пропускали через границу неохотно и с большим выбором. Император Николай I отдал приказ приостановить выдачу заграничных паспортов. В посольствах ревностные исполнители монаршей воли с вежливой улыбкой отказывали высокопоставленным особам.
А письма, обычные, благонадежные, написанные изысканным стилем, хорошим языком, шли своим путем неторопливо и спокойно из Парижа по железной дороге в Краков, а оттуда почтовой оказией через Радзивиллов, Броды, Бердичев, Житомир, Киев — в Петербург. К белым конвертам прикасались десятки рук, их подбрасывали на ладонях, опускали в мешки, держали на полках, а Бальзак в Париже на улице Фортюне ждал ответа.
…И вот письма прибыли. Одно министру просвещения Уварову, другое графу Орлову. Из архивов извлекли знакомое дело в зеленой обложке. Чиновники старательно списывали копии с копий. Полетели в фельдъегерских возках запросы в Киев, в канцелярию генерал-губернатора Бибикова. Засуетился в Бердичеве чиновник Киселев. На бердичевском почтамте он снял копию с третьего письма и отослал ее в Киев генерал-губернатору Бибикову, в собственные руки.
В Петербурге письма как бы положили на весы. Пока весы еще ничего не показывали. Министр Уваров внимательно изучал дело „французского литератора Гонория де Бальзака“. Министр Орлов также изучал.
Не торопилась с ответом и Эвелина. Время точно остановилось. Заговор молчания все длился. В Париже, на улице Фортюне, Бальзак метался в железных тисках усталости и страданий.
День был солнечный. Небо чистое, зеркальное, августовское, в воздухе сурового Петербурга уже улавливалось дыхание осени. В Царском Селе били фонтаны. Нимфы на аллеях едва заметно, таинственно улыбались. Ровно подстриженные кусты привлекли взоры царя своей стройностью. Он сел на мраморную скамью, задумчиво глядя перед собой. Граф Орлов стоял в трех шагах позади. Император отер вспотевший затылок и долго вертел в руках платок. Фонтаны пронизывали воздух искристыми струями.
Император молчал. Ему не хотелось говорить. Он был утомлен жарой, делами и утренней ссорой с женой. Его раздражало все. В эту минуту он жалел, что и в Царском Селе приказал докладывать о делах.
Опять этот француз! Хорошо, он еще подумает, он еще подумает. Император бросает слова графу Орлову через плечо. Орлов, низко склонив голову, отступает, пятясь, в глубь парка. Император сидит на мраморной скамье, окруженный нимфами. Они высечены из белого нежного мрамора. Это мертвый, холодный камень. Августовское солнце не способно согреть его. В сердце царя не проникает солнце. Николай I сидит на мраморной скамье неподвижно, точно ее естественное продолжение.
Через несколько дней император Николай читал сжатые строки донесения шефа жандармов графа Орлова:
„Писатель Оноре Бальзак в прошедшем году приезжал в Россию. Генерал Бибиков остался доволен его поведением и очень благосклонно относится к нему, считая, что идеи де Бальзака имеют скорее литературное, чем политическое направление. Де Бальзак никогда не вмешивался в политику“.
Орлов со своей стороны не преминул отметить, что в самом деле „Бальзак держался благопристойно и проявил себя человеком благонадежным“. Царь отодвинул всеподданнейшее донесение о французском литераторе и задумался.
А фельетон Бальзака? Это ведь не забывалось. Да и что тянет этого иностранца в Россию? Любовь? Царь не был склонен придавать человеческим чувствам столь магическое значение. Тень неудовольствия легла на его лицо.
Граф Орлов от себя присовокупил: „Принимая во внимание безупречное поведение Бальзака во время его пребывания в России, а также хлопоты о нем министра просвещения графа Уварова (Николай саркастически улыбнулся. „Хитрая лиса, — проговорил он громко, — обеспечивает себе путь к отступлению на всякий случай“), я считал бы, со своей стороны, возможным удовлетворить просьбу де Бальзака о разрешении ему при быть в Россию“.
Некоторое время царь колебался.
Шел август. В воздухе чувствовалось дыхание осени. Ветер катил по дорогам первые желтые листья. Эвелина читала „Айвенго“ Вальтера Скотта. В доме на улице Фортюне ворожил над раскрытыми корзинами, полными старых рукописей, Бальзак.
Царь колебался. Пример Кюстина не изгладился из памяти. Жандарм Европы! Что ж, Бурбоны были мягче, какие плоды пожинают они теперь? Впрочем, неплохо-бы приручить второго француза. Кажется, с ним договориться легче. Надо будет сказать Орлову. Царь берет карандаш и сбоку пишет: „Да, но со строгим надзором“.
…Идет август. Дрожит прозрачное марево. Над дорогами Российской империи клубится пыль. Полосатые шлагбаумы перерезают людные тракты. Мчатся запыленные фельдъегерские возки. Молчаливые курьеры собственной его императорского величества канцелярии везут в кожаных сумках тайные предписания. Мимо проплывают шатры лесов, пшеничные нивы, и повсюду на них тысячи, десятки тысяч душ.
