Неподалеку стояли два врытых в землю, гладко оструганных столба, и на приколоченной сверху перекладине болтался обрывок веревки. Живот мой снова свело, и я долго стояла согнувшись, глядя в истоптанную траву и глотая слезы.
Вход в землянку Совы закрыт был пологом. По грубой ткани ползала, пританцовывая, резвая весенняя муха, то и дело удовлетворенно потиравшая лапки. Как будто муха тоже была разбойницей и радовалась добыче…
Мне захотелось дотянуться до нее и прибить, но в этот момент полог дернулся, из землянки выбрался старший из приведших меня разбойников, равнодушно глянул сквозь меня и громко окликнул стоящего поодаль парня. Парень выслушал короткое распоряжение, ушел и вскоре вернулся в сопровождении круглолицего – того самого, что предлагал сотоварищам нарушить приказ Совы относительно захваченных женщин. Теперь круглое лицо его казалось вытянувшимся и бледным, как сосулька.
За короткое время пребывания в землянке лицо «мятежника» вытянулось еще больше, а борода страдальчески обвисла. Сопровождаемый равнодушным парнем, он проследовал к двум врытым в землю столбам, и я испугалась, что его тут же и повесят; круглолицый стянул рубашку и стал между столбов, покорно давая привязать себя за руки. Парень снял с пояса хлыст, деловито поплевал на ладони – и мы с круглолицым оба получили урок о том, что с Совой не спорят. Круглолицый при этом обливался кровью и вопил, а я смотрела, скрючившись и грызя пальцы.
Порка еще продолжалась, когда полог у входа в землянку снова откинулся. Старший из пятерки, изловившей меня, молча распутал веревку на моих запястьях, взял меня за плечо и впихнул внутрь.
Один шаг в темноту растянулся для меня на тысячу долгих секунд. Никогда еще я не была так близка к смерти, и среди рваных воспоминаний о доме и матери, приюте и Флобастере снова проступило лицо Луара – запрокинутое на подушке лицо, мир, освещенный солнцем…
Внутри землянки было душно и сыро, горел факел, пахло землей, дымом и немытым мужским телом. На лежанке, небрежно укрытой толстым цветастым ковром, сидел некто опять же бородатый, насупленный, с круглыми, как у совы, очами, темными в полумраке. Снаружи вопил караемый преступник; я смотрела на Сову, как пойманная в капкан крыса.
– Ну так да, – побормотал он не мне, а стоящему за моей спиной старшему. – Ну так это… Иди.
Тот без единого слова вышел, плотно задернув полог. Сова склонил голову к плечу, свет факела упал ему на лицо, и я увидела, что глаза его полны боли.
– Стань сюда, – палец его ткнул в пол рядом с лежанкой, я подошла на ватных ногах и долгих несколько минут давала себя разглядывать.
– Да ты это, – в голосе его обозначилось нечто, похожее на удивление. – Да я тебя, что ли, видел?
Я молчала, пытаясь сдержать всхлип.
– Да вроде, – он задумчиво поковырял в носу. – Похоже, тебя… Там еще у мужика рога росли, это ты его, стерва, обманывала…
Он добавил очень грязное и очень точное определение моего поведения; я не удержалась и всхлипнула-таки. Господин Сова оказался театралом.
– Что ж ты, – он усмехнулся, – много парней перепортила, что рога такие нагулялись? Оторва, да?
– Да это не по правде, – прошептала я умоляюще. – Это театр… Выдумка… Я на самом деле не такая…
Он, по-видимому, не особенно мне верил. Хитро усмехнулся, потянулся, ухватил меня пятерней – я сжала зубы, чтобы не крикнуть от боли. Рука его привычна была хватать и душить, потому жест, которой должен был означать ласку, оставил на моей груди пять пальцев-синяков.
– А здорово ты его провела, – сказал он удовлетворенно и сделал движение привстать – лежанка скрипнула под его огромным тяжелым телом и в ту же секунду лицо Совы исказила болезненная гримаса:
– Ах, ты…
И он добавил опять-таки точное, но совершенно паскудное словечко.
– Подрезали меня, – он зло ощерился. – Тварюка одна подрезала… А то я бы тебя, девка… Вот так бы… – он смачно стиснул в кулак свою могучую волосатую руку, воображая, что именно и как он бы со мной сделал. В ужасе прижимая ладонь к пострадавшей груди, я вспомнила возмущение круглолицего: «Да он ее в лепешку сплющит, они же мрут после Совы»…
Можно поверить. Да, и мрут тоже. Я вознесла благодарность тому безвестному бедняге с его отчаянным ножом – и, будто, отвечая на мои мысли, Сова задумчиво поманил меня пальцем.
Я и так стояла прямо перед ним – а теперь оказалась стоящей вплотную, и мне казалось, что я слышу, как все быстрее и громче пульсирует кровь в его бычьем теле. Дыхание Совы сделалось частым и хриплым – даже болезненная рана не могла подавить его звериной, неистовой похоти.
– Оторва, – прошептал он почти нежно, – потаскушка, экая ловкая…
В его устах это означало, наверное, «кошечка» или «ласточка». Я затряслась; лопата-ладонь, лежащая на моей спине, уловила эту дрожь:
– Не бойсь…
От него пахло потом и кровью. Он дышал горячо, как печка, и норовил не расстегнуть мою одежду, а разорвать. Я кусала губы, чувствуя, как моя собственная теплая кровь течет по подбородку; он опрокинулся на лежанку, увлекая меня за собой, придавил невыносимо тяжелым телом, так, что, кажется, затрещали ребра. Прямо надо мной оказались его освещенные факелом, выпученные, коричневые в крапинку глаза – я зажмурилась, желая немедленной смерти, и, сама не зная, что творю, двинула коленом в темноту над собой.
Страстное сопение сменилось приглушенным воплем. Сова откатился прочь, давая мне возможность продохнуть – но я не стала пользоваться этой возможностью. Вцепившись в толстую, как ствол, шею, я навалилась на него сверху, постанывая и бормоча:
– Ну давай же… Я так распалилася… Так распалилась…
Колено мое снова проехалось по ране – он взвыл и оторвал любвеобильную меня от своей широкой груди. Я обиженно всхлипнула:
– А… А?! Больно-а?
Свет факела падал на мое лицо – и в этом свете он смог прочесть на нем лишь страстное желание да еще обиду: как же?
– Ы-ых… – протянул он горестно. – Такая девка… Ы-ых…
…Вскоре весь лагерь знал, что я редкостная штучка, что у мужа моего рога, как молодой лесок, и что я влюбилась в атамана страстно и безнадежно. Совершенно поразительна была детская доверчивость подраненного Совы – он, привыкший брать силой всех подряд встреченных женщин, трогательно обрадовался моей так внезапно воспылавшей любви. Мужчины – как дети, угрюмо думала я, сидя перед разбойничьим костром в окружении волосатых рож. Как сучьи дети…
Рана Совы обещала затянуться через пару-тройку дней – я не сомневалась, что на нем заживет как на собаке. Удрать из лагеря не представлялось возможным – вырваться из душной землянки уже почиталось великим счастьем. Я рассказывала Сове наизусть любовные монологи из трагедий, он, сентиментальный, как большинство палачей, проливал сладкие слезы – а я мерила расстояние до кинжала за его голенищем, прикидывала бросок и последующий удар – и сразу хмуро отметала всю глупую задумку. Не смогу я ударить Сову хоть сколько-нибудь серьезно. Новая царапина нам ни к чему, все мы помним, что случилось с беднягой, оцарапавшим его прошлый раз…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
