— Линда! Я ведь для тебя стараюсь!
По вечерам работники ставили для Линды стул к столу под перечным деревом, она сидела, курила сигареты «Васкес», которые Хертс передавал по кругу в деревянной коробочке, слушала рассказы работников, сама иногда рассказывала что-нибудь о жизни в «Гнездовье кондора».
На расспросы Линды Дейви Хертс всегда отвечал, что ему не о чем особенно рассказывать: он родился в городке Норт-Вудз в Висконсине, но был вынужден бежать оттуда, подгоняемый револьвером одного мужа, которому показалось, что Хертс обращает слишком много внимания на его жену.
— Такого просто быть не могло, — заметил Слай.
— Она простая домохозяйка была, — продолжал Хертс. — Старше моей матери. Он хотел деньги с меня вытянуть, вот и все.
Брудер уже давно сказал ей, что как только Хертс или Слай открутят крышку с фляжки, их рассказам верить не нужно, но Линде казалось, что они не врут. Раз в неделю Дейви Хертс брился, глядя в зеркало, прибитое к стволу перечного дерева. Намылив щеки, он шел будить других работников и, пока вставало солнце, водил лезвием по лицу, насвистывая «Суши-ка весла!». Он был сильным, поджарым и удивительно мало ел — почти не притрагивался к сырникам с сиропом, которые жарила по утрам Линда, или возвращал на кухню тарелку с нетронутой фасолью. С Тимми Слаймейкером они познакомились в поезде на Сан-Франциско и не разлучались с конца войны, когда один из них, защищая другого, подстрелил мордоворота. Это случилось в горах, по дороге на Тахо, — помощник шерифа посмотрел на скрюченное мертвое тело на полу бревенчатого дома, поблагодарил Хертса и Слаймейкера за то, что они избавили проезжающих от этого самозваного сборщика денег за проезд, и с сомнением произнес: «Самооборона, говорите?» — посоветовав смыться отсюда еще до конца дня. Тогда-то Слаймейкер и привез Хертса к себе домой, в Пасадену.
— Он мне сказал, можно найти работу где-нибудь в гостинице и форму сразу дадут — смокинг, — вспоминал Хертс, но в их рванье нельзя было зайти даже на заднее крыльцо «Хантингтона» или «Грина», поэтому Слаймейкер отвез Хертса на ранчо Пасадена.
Тимми Слаймейкеру было двенадцать лет, когда он первый раз объявился в Пасадене. Он говорил, что сирота, и работники, с которыми мальчишка Слай спал в одном сарае, рассказывали, что во время сна он бормочет на каком-то непонятном языке. По ночам, стоя около его койки, они прислушивались к невнятным словам, силясь разобрать, что это за язык. «Французский вроде», — говорил один. «He-а, португальский», — возражал другой. «Не французский это и не португальский, а ирландский», — внес ясность третий. Все согласились, что звуки и правда похожи на кельтские, и разлеглись по своим местам, успокоившись, что разрешили наконец эту загадку. Но Слаймейкер действительно не знал, кто его родители, и понятия не имел, что язык его предков — добытчиков торфа хранится у него в памяти. Работники сказали мальчишке, что он — черный ирландец, и целый сезон в Пасадене все звали его «черный парнишка», «черный мальчик», а потом Тимми Слаймейкер — к тому времени ражий детина с сердцем ребенка в огромном теле — уехал из Пасадены и всю дорогу до Сан-Франциско проплакал, прижимая кулаки к глазам. «Вот тогда мы и познакомились, — сказал Хертс. — Сразу зацепились друг за друга, как шестеренки».
— Они всегда ходят парой, — говорил про них Брудер. — Что-то эта парочка такое знает, что всем остальным неизвестно.
По временам он садился с ними за один стол, слушал рассказы работников, вертел в руках холодный нож. Линда все ждала, когда он тоже что-нибудь расскажет, но он молчал, Хертс со Слаем никогда не задавали лишних вопросов, а мальчишки-мексиканцы тряслись перед Брудером и от этого боялись его расспрашивать. Как-то вечером Линда сказала, что теперь его очередь: «А ты не хочешь нам ничего рассказать? Хотя бы о войне, например?» — и в ответ глаза его блеснули, точно искры в костре, он крутнул в руке нож с рукояткой в виде оленьей ноги и ответил, что охотников рассказывать такие истории и без него хватает. Какой-то мальчишка спросил, убивал ли Брудер на войне, и Брудер ответил:
— Спроси капитана Пура, он расскажет.
Другой, любитель стрелять по ящерицам из рогатки, сказал:
— Наверное, капитан Пур миллион немцев убил. Вон у него какая медаль!
Мальчишки зашушукались между собой, завозились, точно котята. Им всегда был интереснее капитан Пур, чем Брудер; и правда, чему в жизни этого Брудера было завидовать? Мальчишки приезжали сюда в грузовых вагонах, в вагонах для перевозки скота, в грузовиках, спали в открытом поле, засеянном аспарагусом, положив под голову скатанные теплые кальсоны; в своей недолгой жизни они успели, как они выражались, облазить весь Запад — с юга на север, и наоборот. И все-таки они еще не совсем выросли и пугались, когда Брудер за столом иногда говорил, что убить человека — это почти то же, что подстрелить льва. «Чему быть, того не миновать», — любил повторять он.
— Да ну-у… — недоверчиво тянули мальчишки. — Вы что, и правда ничего не боитесь?
И вдруг из темноты прозвенел голос Линды:
— Готова поспорить — ты никогда никого не убивал.
Брудер не хотел казаться букой, но Линда должна была бы понимать, что он не будет открывать душу людям, которые у него работают, потому что считает — чем меньше о нем знают, тем больше будут уважать. Как-то раз, когда работники разлеглись по койкам, он сказал ей: «Как-нибудь я расскажу тебе то, что ты хочешь», но дело было после полуночи, будильник был заведен на пять утра, и она ответила:
— А с чего это ты взял, что я буду рассиживаться и ждать тебя?
Она ушла, но на следующий день он пришел к ней в кухню, вынул у нее из руки нож, взял за запястье и сказал:
— Пошли.
Он сказал, что покажет ей кое-что на ранчо; его голос звучал как-то по-новому нежно и осторожно, его пальцы тихо, бережно коснулись ее головы. Роза говорила, что в душе Брудер — человек застенчивый, но Линда не поверила этому даже больше, чем другим россказням Розы. Она от души расхохоталась — такого с ней не бывало уже несколько лет — и ответила:
— Это Брудер-то застенчивый? Глупости не говори!
Они шли через рощу, и на лице Брудера светилась гордость, как будто все здесь принадлежало ему. Такое тщеславие в нем было для Линды неожиданным, но гордился Брудер потому, что это он навел порядок на ранчо Пасадена и сделал его прибыльным. Этого Линда не знала, а Брудер никогда особенно не распространялся на эту тему, но после войны Уиллис не спешил вернуться на ранчо; а когда он все-таки до него доехал, то начал думать, как бы поскорее с ним расстаться. Однако Лолли решительно сказала: «Нет, ни за что!» Многие месяцы колебаний закончились запустением — в скотобойне завелись мыши, на деревьях поселились клещи. «В роще каждый день работаешь, а дел не убавляется», — говорил Брудер, и его цепкий глаз, временами даже неумолимо-беспощадный, вернул Пасадене былой расцвет. Он рассказывал об этом Линде, немного, столько, сколько рассказывал бы любой скромный, но гордый человек, а Линда шла на несколько шагов впереди него, поражаясь бескрайности этой земли, — ранчо, лежавшее в небольшой низине, казалось бескрайним, точно океан! — и почти совсем не была настроена на близость, которую предлагал ей сейчас Брудер. Она сказала себе, что должна расспросить Уиллиса о взлете и падении ранчо, и была очень довольна, что научилась слушать, не веря всему подряд. Да, жизнь успела научить ее не принимать лишь чей-то один рассказ. Нескольких недель, проведенных в Пасадене, оказалось вполне достаточно для этого.
Они уходили все дальше, пару раз его рука легла на ее плечо, коснулась поясницы, она тут же отстранялась, но, чувствуя, что делает он это бережно, не грубо, опять льнула к нему, будто давала понять, что не возражает. Сама она не замечала того, что делает; не знала и того, что от ее тела шел жар, который ощущал Брудер и который выдавал ее самые потаенные желания. После обеда было жарко, беспощадное солнце висело высоко в безоблачном небе, Брудер приостановился, чтобы показать ей систему орошения, каналы, которые шли вдоль границы земель, борозды, вспаханные между рядами деревьев, цементные столбы и водоразборные колонки. Он объяснял, что каналы идут немного под уклон, так что вода проходит через землю прямо к корневой системе. Летом и осенью воду пускали каждые три недели, а сейчас, наверное, можно подождать до весны. Он говорил, что скоро пойдут дожди, а когда она спросила, откуда он знает, ответил: «Я не знаю, я чувствую». И добавил:
— А с тобой такого не бывает, Линда? Не бывает разве, что ты чувствуешь — что-то вот-вот произойдет?
— Это все равно как ждать наводнения, — ответила она, и прошлое разверзлось перед ними глубокой ямой; она заглянула в нее, а Брудер стоял на краю и, перегнувшись, тоже смотрел вниз.
