— А с тобой такого не бывает, Линда? Не бывает разве, что ты чувствуешь — что-то вот-вот произойдет?
— Это все равно как ждать наводнения, — ответила она, и прошлое разверзлось перед ними глубокой ямой; она заглянула в нее, а Брудер стоял на краю и, перегнувшись, тоже смотрел вниз.
Линда подумала и спросила, почему он так быстро уехал из «Гнездовья кондора».
— Трудный вопрос… — начал он.
— Ну расскажи!
— Хотел, чтобы ты меня заметила, — ответил он. — Хотел, чтобы ты сама это сделала.
Этого она не поняла. В кармане у нее лежало письмо от Эдмунда в простом маленьком конверте, письма приходили теперь чуть ли не каждый день, с неизменными вопросами и мольбами. Она засовывала конверты в карман и открывала только поздно вечером, когда мальчишки засыпали, а она ложилась в кровать и через открытое окно в комнату лился сладкий запах апельсинов. Тогда Линда начинала разбирать корявые строчки Эдмунда, его сетования на одиночество, на Паломара, который, как он написал один раз, заболел, наглотавшись песка. Он писал о свежей земле на могиле Карлотты, которую похоронили рядом с Валенсией, под тюльпанным деревом, и поставили деревянный крест, уже покосившийся от первых дождей. В каждом письме Эдмунд просил Линду вернуться на ферму. «Как только сможешь и даже еще быстрее», — писал он. Он твердил, что в Пасадене она не приживется, ведь это так далеко от океана. Каждый вечер она собиралась ответить Эдмунду и написать, что приедет после сбора урожая и что жить вдали от океана вовсе не так уж плохо. Не один раз она начинала свое послание: «С террасы дома виден далекий-далекий Тихий океан…» Но почти сразу же засыпала с ручкой в руке и пачкала ночную сорочку синими чернильными пятнами. Приходила ночь и своей властной рукой закрывала Линде глаза.
Она спросила:
— Зачем тебе нужно было уезжать, чтобы стать моим?
Брудер открылся чуть больше:
— Давно дал слово, Линда.
Солнце жгло им щеки, Линда облизнула губы и почувствовала, как нагрелось ее платье. Брудер шел совсем рядом с ней, рука его мерно раскачивалась рядом, и, когда она делала широкий шаг, его рука касалась ее локтя или бедра, его тепло передавалось ей, а по спине точно искра проскакивала. Ее как будто тянуло к нему, и она не могла противиться, но, когда он перепрыгнул через лужу, его плечо отодвинулось от ее щеки. Линде казалось, что он делает все нарочно, и это было верно, а в глазах она читала желание ее помучить, а вот это было неправильно. Но ей прямо чудилось, что даже залах его тела говорил о том же, даже капли пота, висевшие на его короткой бороде, на кончиках усов и стекавшие по горлу, выдавали его тайные намерения. Ей не хотелось сознаваться, что одиночество терзало ее по ночам, на койке с железными пружинами, когда воздух, струившийся сквозь надтреснутое окно, холодком бежал по ее телу. Иногда она снимала ночную рубашку, чтобы легкий ветерок обдувал ее, чтобы ее тело ласкало апельсиновое масло, рассеянное в нем; потом ласки продолжала уже ее рука. Она так и засыпала голой, между рассветом и спальней, охваченная неодолимой страстью. Но было уже непонятно, чего так жаждет Линда; у нее появилось чувство, будто мир вокруг стал больше в два или даже четыре раза с тех пор, как она переехала в Пасадену, и каждую ночь, засыпая, она думала о них: о бледном Эдмунде, молчаливом Брудере, золотых волосах Уиллиса Пура, его сверкающих глазах.
— А теперь я это зарабатываю, — сказал Брудер. — Зарабатываю, а не покупаю.
— О чем ты?
Брудер совсем не это хотел сказать; он хотел сказать, что знает — Линда все равно его полюбит. Но слова могли выразить его чувства, и смущенный Брудер поспешил вернуться к разговору о ранчо. Ах, Брудер! Как часто он думал, что не хочет говорить о том, что у него на сердце!
— Это старая роща, — говорил он, показывая рукой на земли до самых холмов, горы на востоке и на юге, на холм, похожий на горб верблюда. — Ее начали сажать в восьмидесятых годах прошлого века.
Самые сильные деревья возносились теперь больше чем на двадцать футов. Он рассказал ей, что вместе с Хертсом и Слаем почти весь сентябрь ставил брезентовые навесы вокруг каждого дерева, окуривая их от вредных червей. «Обязательно нужно следить, чтобы они не подцепили эту заразу». В октябре они поливали деревья жидкостью против красных клещей, таскали четырехсотгаллонный бак через всю рощу; Слай с Хертсом вдвоем еле удерживали шланг, и напор был такой сильный, что от натуги у них стучали зубы. По вечерам они возвращались на ранчо мокрые до нитки, как будто весь день проплавали в океане. «Мы все с себя снимали, сидели в одних башмаках на скамейке и ждали, когда штаны высохнут», — говорил один, а другой только ухмылялся.
Брудер остановился около одного из самых старых деревьев, изобильного ветвями, листьями и ранними плодами:
— Мы его называем «Декамерон». На нем всегда хоть пара апельсинов да висит в любое время года.
Линда не поняла, что это за название, но Брудер продолжил:
— Это стихотворение о влюбленной паре, которая купалась в апельсиновой воде, и о куртизанке, которая поливала простыни апельсиновыми духами.
Тут он понял, что она совершенно не понимает, о чем речь, и его задело это отсутствие любопытства. Что она, не могла расспросить об этом в «Гнездовье кондора»?
— Старое стихотворение, — бросил он.
И она ответила, что когда-нибудь его прочитает. Но Линда не была похожа на любительницу поэзии, и Брудер не думал, что когда-нибудь она станет ценить ее; а Линда тем временем удивленно раздумывала, откуда это Брудер мог узнать стихотворение о купающихся влюбленных. Что, капитан Пур пригласил его пользоваться своей библиотекой? Ревнивое воображение Линды тут же нарисовало картину, как Брудер идет за Розой в библиотеку, тихо затворяет за собой двери и быстро шепчет: «Они там, давай скорее». И мягкая коричневая метелка, которой Роза смахивает пыль, падает на пол.
Брудер стоял в тени апельсинового дерева, от сладкого запаха становилось уже тошно, бесконечные ряды деревьев, длинные каналы с бурой водой, безоблачное голубое небо и горы Сьерра-Мадре, ярко-красные по осени, обступили Линду, давили ее своей равнодушной красотой. Она закрыла глаза и представила себе простор долины Сан-Габриел, сухие русла рек, подножья холмов, рыжие от выгоревшей травы, пыльные овраги, город с красными черепичными крышами, любопытными соседями, чадящими машинами, норами койотов, диким виноградом, взбиравшимся вверх по электрическому столбу, двухсотлетним, еще живым дубом, роняющим желуди на растрескавшуюся землю, но сейчас, совсем рядом с ней, стоял Брудер. Он был одним из слагаемых этого мира, но более значительным, чем все остальные, — как будто струя свежего воздуха в удушливом, слишком уж изобильном мире природы; такой же была и она. Они, Брудер и Линда, стояли, не сводя глаз друг с друга. Вдоль ряда апельсиновых деревьев дунул легкий ветерок, рубашка на нем натянулась, и в расстегнувшемся вороте показалась его грудь; ничего не изменилось с тех пор, как он приехал в «Гнездовье кондора». Ничего не изменилось, но изменилось все, и Брудер перегнулся над журчащей водой и протянул ей руку, однако Линда не приняла ее. Подобрав подол, она перепрыгнула через поток, опустилась рядом с ним, вспомнила наконец, зачем приехала в Пасадену, и под ярким солнцем они начали целоваться.
5
Утром Уиллис объявился у их дома и громко продудел сиреной своего «золотого жука». Было воскресенье, и все, кроме Линды, еще спали.
— Мы едем в церковь! — крикнул Уиллис из машины и, указав рукой наверх, сказал, что там его ждет Лолли.
Линда посмотрела на дом, террасу которого прикрывали высокий кипарис, пробковый дуб и хвойное дерево. Лолли отсюда не было видно, но Линда знала, что сейчас она стоит, опираясь о парапет, терпеливо ждет и смотрит на них.
— Зашнуровывайте ботинки и пошли в горы, — предложил Уиллис. — Я за вами заеду после службы.
И, не успела она спросить, поедет ли с ними Брудер, Уиллис нажал на газ и уехал.
Ожидая их возвращения из Первой пресвитерианской церкви, Линда раздумывала, кто еще пойдет с ними. Может быть, Уиллис возьмет Мьюра Юаня, которого он любил приглашать в дом, чтобы поразить коллекцией фарфоровых табакерок и сине-белых керамических слонов. Она предполагала, что Лолли тоже поедет, прикрыв лицо широкополой шляпой со страусовым пером и защитив руки перчатками из свиной кожи. Лолли любила пострелять из лука, и Линда думала, что она обязательно будет с колчаном за спиной; маленькое лицо и золотые локоны делали ее похожей на вышедшего на охоту херувима, легко плывущего над дорожкой. Когда Брудер наконец проснулся, Линда рассказала ему о приглашении.
Но Брудер вовсе не собирался никуда ехать с Уиллисом и сказал Линде жестче, чем хотелось, что ему все равно, чем она будет заниматься, а у него полно дел на ранчо.
