— Добро, — нехотя распорядился царь, — ведите их сюда.
Стражники подвели десятка два людей, связанных по-татарски — вместе одной веревкой. Впереди вышагивал высокий и худой человек. На нем была кожаная куртка, суконные штаны и высокие сапоги. За поясом торчал кинжал. На плечах для тепла шерстяная вязаная накидка.
Остальные тоже были одеты не совсем обычно. Среди приведенных были Степан Гурьев, отец Феодор, Федор Шубин, Дементий Денежкин, Иван Баженов. Все они, увидев царя, повалились на колени.
— Толмача ко мне! — приказал царь Иван.
К царю с поклоном приблизились два немца: померанский уроженец Альберт Шлихтинг, переводчик царского лекаря, и саксонец-опричник Генрих Штаден.
Альберт Шлихтинг ростом мал и худ, с кошачьими усами, а Генрих Штаден — краснощекий, располневший на царских харчах. Вчера он вернулся в город, едва унеся ноги от вооруженных новгородцев.
— Кто ты? — спросил царь, нахмурясь, у долговязого иноземца.
— Датчанин Карстен Роде, ваше величество.
Его слова переводил Альберт Шлихтинг. А опричник Генрих Штаден следил, правильно ли.
— Почему ты здесь?
— По вашему приказу, ваше величество.
— По моему приказу? — приподнял бровь царь Иван. — Что же ты здесь делаешь?
— Я должен закупить в этом городе пеньковые веревки, смолу и парусину для кораблей вашего величества.
— А кто эти люди?
— Русские мореходы, мои помощники, люди Аникея Строганова.
— Мореходы? — Царь оживился, все вспомнил. На его морщинистом лице появилась улыбка. — Да, я приказал Строганову снарядить два корабля для охраны нашей заморской торговли от морских разбойников… Добро. А где корабли?
— В городе Нарве, ваше величество. Построены и спущены на воду. Осталось вооружить их снастью и парусами. Поставить пушки.
— Кто строил?
— Русские корабельщики под моим досмотром, великий государь, холмогорцы, отличные мастера.
Царь Иван долго и пытливо смотрел на странно одетых людей, сгрудившихся вокруг датчанина.
— Наказной капитан Карстен Роде, мы благодарим тебя за усердие к нашему делу. И вам, русские мореходы, спасибо. Нужна ли наша помощь?
— Ваше величество! Не велите рушить кладовую, где мы храним корабельную парусину, веревки и смолу. Прикажите дать нам двести саней с лошадьми для наших товаров, хотим по зимней дороге отправить их в Нарву. И нас с великим поспешанием просим отпустить.
Царь Иван нахмурился, помолчал.
— Нет, я не отпущу вас нынче из Новгорода. А товары ваши буду охранять… Ты слышишь, Алексей? — обернулся он к боярину Басманову. — Наступит время, отпущу и лошадей, и сани дам. А сейчас прошу всех мореходов со мной обедать чем бог послал… Эй, кто там, распустить на них узы…
Обласканные мореходы наелись до отвала за царским столом и, захмелевшие, вышли на улицы Новгорода. Город опустел, людей словно ветром сдуло. У заборов валялись застывшие человеческие трупы, полузанесенные снегом.
На Гончарной улице у одного из небольших домиков стояло шесть одноконных саней. На двух санях навалены узлы и ящики, остальные пустовали. Заиндевевшие лошади, покрытые дерюгами, жевали сено. Шесть вооруженных топорами слуг в лаптях и суконных онучах топтались на снегу, стараясь уберечь от мороза ноги.
Мореходы прошли было мимо. Их остановил истошный женский вопль, раздавшийся из дома. Карстен Роде и Степан Гурьев бросились к двери, она оказалась открытой. Ворвавшись внутрь дома, мореходы увидели царского толмача Генриха Штадена, тащившего за волосы полураздетую молодую женщину. Уцепившись за юбку, две маленькие девочки с плачем волочились по полу.
Степан Гурьев сильным ударом кулака сбил с ног опричника. Из кожаной сумки, висевшей у него на животе, посыпались золотые и серебряные монеты.
— Ах, ты! — крикнул Генрих Штаден, поднявшись на ноги. — Я тебя в тюрьме сгною, посажу на кол, попомнишь, как опричника трогать! Нам, опричникам, все вольно…
Вторым ударом в лицо Гурьев снова свалил его с ног.
— Негодяй, сволочь! — ругался Генрих Штаден, утирая кровь. — Я вот сейчас свистну, и тебя на кол…
— Так-то ты царскую службу справляешь? — побледнев от гнева, крикнул Степан Гурьев. Он вспомнил свою жену Анфису. — Зачем тебе бабу терзать спонадобилось? Почто за волосы по полу волочишь?
— Понравилась мне эта баба, — нагло сказал опричник. — Я ее к себе в услужение возьму, а девчонок в прорубь. Я здесь за добром охочусь, — продолжал он похваляться. — Разбогатели изменой новгородцы, добра много. Только дурак на Русской земле не разбогатеет.
Переставшая было кричать женщина снова заголосила. Девочки спрятались за ее спину и выглядывали испуганно, словно мышки.
— Спасите, миленькие, спасите от душегубца, — причитала баба. — Ведь у меня муж есть, родненькие мои, ненаглядные…
В избу вошли еще два морехода.
— Возьмем ее с собой, ребята, и девочек возьмем, — решил Степан Гурьев.
— Да, да, — закивал головой Карстен Роде. — Возьмем с собой женщину и девочек. А этого, — он показал на опричника, — этого надо поднимать на березу.
— Убьешь гадину, государя разгневаешь, — вмешался Дементий Денежкин. — Мы его и так обработаем, неделю рта не раскроет. Ишь разожрался, боров!..
Не обращая внимания на вопли Генриха Штадена, ему сняли порты и долго били по заду толстой веревкой. Разогнав слуг немца-опричника, мореходы сбросили узлы и ящики на снег, а на сани посадили бабу с девочками, сели сами и погнали застоявшихся лошадей в Плотницкий конец, где находился склад морских товаров и где жили сами мореходы.
Чем дальше от детинца, тем тише было на улицах. Часто встречались тела убитых, выброшенные из домов и окаменевшие на морозе.
Мореходы снимали шапки и крестились.
В церквах не служили. Они стояли пустые, запечатанные большими царскими печатями.
Около шести недель продолжались ничем не объяснимые зверства. Малюта Скуратов проклинал свою рану. Он не мог по-настоящему участвовать в деле. Но не только рана мучила Скуратова. Может быть, в первый раз он устрашился своих дел. Слишком много погибло невинных людей в Новгороде.
12 февраля 1570 года, в понедельник второй недели великого поста, царь Иван, насытившись кровью и смертью, призвал к себе оставшихся в живых именитых новгородцев, от каждой улицы по одному человеку. Люди собрались в архиепископских палатах, ожидая смерти, еле дыша от страха.
Царь сидел в золоченых ризах и с шапкой Мономаха на голове. Умиротворенное лицо его было бледно, огромные черные тени легли вокруг глаз. Он был похож на святого с дорогой иконы.
