«Чуден сон твой, пани Катерина, еще чуднее будет верить ему. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно. Чуть ли не ляхи стали выглядывать. Мне Горобец прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится. Я и без него не сплю. Хлопцы мои в эту[788] [ночь посрубили] двенадцать[789] засеков.[790] Посполитство будем свистать[791] свинцовыми сливами, а шляхтич<и> потанцуют и от батог<ов>.[792]
«А отец не знает об этом?»
«Сидит у меня на шее твой отец! Я до сих пор разгадать его не могу. Много верно он грехов наделал в чужой земле! Что же в самом деле за причина, что сколько [живет] уж[793] — больше месяца есть, и хоть <бы> раз разве<се>лился, как добрый козак: не захотел выпить меду… Слышишь, Катерина, не захотел меду, который <я> вытрусил у брестовских жидов. Ей, хлопец!» крикнул пан Данило, хлопнув в ладоши и свистнув молодецким посвистом: «беги, малый, в погреб, да принеси жидовского меду! Горелки даже не пьет! Экая про<па>сть! Мне кажется, пани Катерина, что он в господа Христа не верует. А, как тебе кажется?»
«Бог знает, что ты говоришь, пан Данило!»
«Чудно, пани», продолжал пан Данило, принимая глиняную кружку от козака: «поганые католики дюже падки до водки, одни только турки не пьют. Что, Стецько, много ли хлеснул меду в подвале?»
«Нет, попробовал только, пан Данило».
«Лжешь, собачий сын. Вишь,[794] как мухи напали на усы! Я по глазам вижу, что хватил полведра. Эх, козаки! что за лихой народ! Всё готов товарищу, а хмельное свысуслит сам.[795] Я, пани Катерина, что-то давно уж был пьян, а?»
«Вот еще это?[796] А помнишь в субботу…»[797]
«Не бойсь,[798] не бойсь, больше кружки не выпью! А вот и турецкий игумен влазит[799] в двери», — проговорил он сквозь зубы, увидя нагнувшегося, чтобы войти в двери,[800] тестя.
«А, что ж это, моя дочь»,[801] сказал отец, снимая с головы шапку и поправив пояс, на котором висела сабля с[802] чудными камен<ьями>: «солнце уже высоко, а у тебя обед не готов?»
«Готов обед,[803] пан отец, сейчас поставим: вынимай горшок с галушками», сказала пани Катерина старой женщине,[804] вымывавшей деревянную посуду.[805]
«Или нет, постой, лучше я выну, а ты позови хлопцев».
Все сели на полу в кружок: против покута пан отец, по левую[806] руку пан Данило, по правую — пани Катерина и десять наивернейших молодцов в красных и синих жупанах.
«Не люблю я этих галушек», сказал пан отец, немного поевши и положивши ложку: «никакого вкуса нет».
«Я знаю, что тебе лучше жидовская лапша», подумал про себя пан Данило. «Отчего же, тесть», продолжал он вслух: «ты говоришь, что вкусу нет в галушках: худо сделаны что ли? Моя Катерина так делает галушки, что и гетьману редко достается есть таких. А брезгать ими грешно — это христианское кушанье: все святые люди ели галушки, и сам бог наш Иисус Христос ел».[807]
Ни слова отец и замолчал. Замолчал и пан Данило.
Подали жареного поросенка с капустой и сливами. «Я не люблю свинины», сказал отец Катерины, выгребая ложкою капусту.
«Для чего же не любить свинины?» сказал пан Данило. «Одни турки и жиды не едят свинины».
Замолчал[808] опять отец и кинул суровый взгляд.
Только одну лемишку[809] с молок<ом> и ел старый отец и потянул вместо водки из вытянутой из-за пазухи фляжки какую-то черную воду.
Пообедавши,[810] заснул пан Данило молодецким[811] сном и проснулся только около вечера,[812] сел за стол, стал писать листы,[813] а пани Катерина качала ногою люльку, сидя на лежанке. Сидит пан Данило, глядит левым глазом на писание, а правым в окошечко, а из окошка далече видит[814] блестят горы, вокруг гор Днепр, синеют за Днепром леса. Мелькает[815] прояснившееся ночное небо. Не далеким небом и не синим лесом любуется пан Данило, глядит на выдавшийся[816] мыс, на котором чернел старый замок.[817] Ему почудилось, будто блеснуло в замке огнем узенькое окошко. Но всё тихо. Это, верно, показалось ему. Слышно только глухо шумит внизу Днепр и с трех сторон один за другим отдаются удары мгновенно[818] пробудившихся волн. Он не бушует, как старик, ворчит и ропчет.[819] Ему всё немило, всё переме<ни>лось около него. Тихо враждует он с прибрежными горами, лесами, лугами и несет на них жалобу в Черное море. Вот по широкому Днепру зачернела лодка и в замке снова как будто блеснуло что-то. Потихоньку свистнул пан Данило; выбежал на свист верный хлопец. «Бери, мой[820] Стецько, скорее с собою острую саблю да винтовку да ступай за мною».
«Ты идешь?» спросила пани Катерина.
«Иду, жена, нужно посмотреть все места: нет ли где недобрых гостей».
«Мне, я вот чую, так страшно оставаться одной. Меня сон так и клонит. Что если опять приснится то же самое? Я даже не уверена, точно ли то сон был».
«С тобо<ю> старуха остается, а в сенях и на дворе спят козаки».
«Старуха спит уже, а козакам что-то не верится. Слушай, пан Данило, замкни меня в комнате, а ключ возьми с собой. Пусть козаки будут… <?> у дверей — тогда мне будет не так страшно, а козаки пусть лягут перед дверьми».
«Пожалуй, пусть будет так: рад сделать тебе угодное», сказал[821] Данило, стирая пыль с винтовки и сыпля на полку порох.[822] Верный Стецько тут и уже одетый во всей козацкой сбруе. Пан Данило надел смушевую шапку, задвину<л> окошко, задвинул засовами <дверь>, замкнул и вышел потихоньку из двора промеж спавшими своими козаками в горы. Небо почти всё прочистилось, свежий ветер [веял с по<ля.>][823] Вдали кликала чайка.[824] Всё как будто онемело. Но вот послышался шорох.[825] Пан Данило с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленый засек.[826] Кто-то в красном жупане с двумя пистолетами, с сабл<е>ю при боку спускался с горы. «Это тесть», проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. «Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько, не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет дорогу пан отец?» <Человек><?> спустился на самый берег и поворотил к выдававшемуся мысу. «А, вот куда!» проговорил пан Данило. «Что, Стецько, ведь он потащ<ился> как раз в колдуново дупло».
«Да, верно, не в другое место, пан Данило! Мы бы его видели на другой стороне. А он пропал около замка и наперед <… >». — «Постой же, вылезем, а потом[827] мы пойдем по следам.[828] Тут что-нибудъ да кроется. Нет, Катерина, я говорил тебе, что батько[829] твой — недобрый человек. Не так он делал всё,[830] как православный». Уже мелькнули Данило и его верный хлопец внизу на выдавшемся берегу; вот уже и не видно их:[831] ведь[832] черный, непробудный лес, окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят козаки и думают, как бы взлезть им. Ни дверей, ничего не видно им в стенах, в окне толь<ко> светится, но со двора верно есть лестн<ица>. Но как войти туда? Издали слышно, как гремят цепи и бегают собаки. «Что я думаю долго!» сказал пан Данило, увидя перед окном высокий дуб: «стой тут, малый, я полезу на дуб, из него прямо [буду] глядеть в окошко». Прошаривши<?>, пан Данило снял кушак, бросил вниз саблю, чтоб не звенела, и ухватясь за ветви, поднялся наверх. Окошко всё еще светилось. Присевши на сук возле самого окна, уцепился он одною рукою за <1 нрзб.> дерево и глядит. В комнате и свечей нет, а светят по стенам чудные знаки,[833] висит оружие, но всё странное: такого не носят ни турки, ни крымцы,[834] ли ляхи, ни христиане православные, ни народ шведский. Под потолком взад и вперед мелькают[835] нетопыри, и тень от них мелькает по стенам, по дверям и по помосту. Вот отворилась[836] <дверь>. Входит кто<-то> в красном жупане и прямо к столу, покрытому белою скатертью. Это тесть! Пан Данило спустился немного ниже и приник крепче к дереву; но ему некогда глядеть,[837] смотрит ли кто в окошко или нет, — он пришел нахмурен, рассержен;[838] сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тоже разлился прозрачно[839] — голубой свет. [Изредка] только не смешивавшиеся волны прежнего бледно-желтого света переливались,[840] ныряли,[841] словно в голубом море, и тянулись слоями будто на мраморе и посред<и>[842] краснел тесть. Пан Данило стал приглядываться и не заметил уже на нем красного жупана; вместо того показались на нем[843] широкие ша<ро>вары, какие носят турки;[844] за поясом пистолеты; на голове какая-то чудная шапка, исписан<ная> вся нерусскою и непольскою грамотою. Глянул в лицо — и лицо стало переменяться: нос[845] вытянулся и повиснул над губою, рот в минуту раздался до ушей, зуб выглянул изо рта, нагнулся<?> в сторону, и стал перед[846] ним опять тот самый колдун, который показался на свадьбе есаула.
