«Зачем ты зовешь меня, богоотступник? Не называй меня дочерью! Между нами нет никакого родства. Чего ты хочешь от меня ради несчастной матери моей?»
«Катерина, мне близок конец. Я знаю: меня твой муж хочет привязать[903] к кобыльему хвосту и пустить по полю, а, может, и еще страшнейшую выдумать казнь».
«Да разве есть на свете казнь, равная твоим грехам? Жди ее, никто не станет просить за тебя!»
«Катерина, меня не казнь страшит, но муки на том свете. Ты невинна, Катерина, душа твоя будет летать в раю около бога, а душа богоотступного отца твоего будет гореть в огне вечном, и никогда не угаснет тот огонь: всё сильнее и сильнее будет разгораться он[904], и не похож огонь на земной[905] в сотую <1 нрзб.> Ни капли росы не падет, ни ветер не пахнет».
«Этой[906] казни я не властна[907] умалить», сказала Катерина, оборотившись.
«Катерина, постой на одно слово.[908] Ты можешь спасти мою душу. Ты не знаешь, как бог милосерд. Слышала ли ты[909] про апостола Павла, какой был он гонитель, но после покаялся и стал святым».
«Что же я могу[910] сделать, чтобы спасти тво<ю> <душу>?», сказала Катерина: «мне ли, слабой женщине, об этом думать?»
«Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы всё кинул. Покаюсь: пойду я в пещеры, надену на тело жесткую власяницу. День и ночь буду богу [молиться], не только скоромного, не возьму рыбы в рот. Не постелю одежды, когда стану спать, и всё буду молиться, всё молиться. И когда не снимет с меня милосердие божие хотя сотой доли греху, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену, не возьму и пищи и умру, а всё добро свое отдам монахам, чтобы 40 дней и 40 ночей правили по мне панихиду».
Задумалась Катерина. «Хоть[911] я и отопру замки, но мне[912] не расковать твоих цепей», сказа<ла она>.
«Я не боюсь цепей», говорил он: «ты думаешь, они руки и ноги мои заковали? Нет, я напустил им в глаза туман и вместо руки протянул сухое дерево. Вот я, гляди: на мне нет теперь ни одной цепи. Я бы стен этих не побоялся и прошел бы[913] сквозь них. Но муж твой не знает, какие это стены: их строил один святой схимник и никакая нечистая сила не может отсюда вывесть колодника, не отомкнув тем самым ключом, которым замыкал святой свою келью.[914] Такую самую келью вырою и я себе, неслыханный грешник, когда выйду на волю».
«Слушай, я выпущу тебя, но если ты меня обманешь», сказала Катерина, остановившись перед дверью: «и вместо того, чтобы покаяться, станешь опять прежним <?> братом чорту?»
«Нет, Катерина, мне недолго остается жить уже. Близок и без казни конец. Неужели ты думаешь, что я предам себя на вечную муку?»
Замки загремели. «Прощай, храни тебя бог милосердный, дитя мое», сказал колдун, поцеловав ее. «Не прикасайся ко мне, неслыханный грешник, уходи скорее», говорила[915] Катерина, но его уже не было. «Я выпустила его», сказала Катерина,[916] испугавшись и дико осматривая стены. «Что я стану теперь отвечать мужу? Я теперь[917] пропала, мне и живой теперь остается зарыться в могилу», — и, зарыдав,[918] почти упала она на пень, на котором сидел колодник. «Но я спасла[919] душу», сказала она[920] тихо:[921] «я сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я в первый раз обману его. О-о, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить правду. Тс… что-то шумит, что это шумит? Это Днепр разыгрался, Днепр. Как страшно тут оставаться, скорее выйти». Трепеща всем телом, встала она[922] и остановилась. «Кто-то идет!» закричала она диким голосом: «да, идет кто-то. Я слышу, вот ступает чья-то молодецкая походка. Боже святой! подходит кто-то к дверям. Скрипят двери, боже, скрипят двери», вскричала она отчаянно: «ах, это он, муж…» — и без чувств упала она на холодную землю.
VII.
«Это я,[923] моя родная дочка. Это я, мое серденько!» услыша<ла> Катерина,[924] очнувшись, и увидела перед собою старую прислужницу.[925] Баба, наклонившись, казалось,[926] что-то шептала и, протянув над <нею> иссохшую руку свою, черпала в лицо ей холодную воду. «Где я?» проговорила Катерина, подымая<сь> и оглядываясь: «перед мною шумит Днепр, за мною гора…[927] Куда завела меня ты, баба?» — «Я тебя не завела, а вывела. Вынесла на руках моих, дитятко, из душного подвала. Заперла ключиком, чтоб тебе не досталось чего от пана Данила». — «Где же ключ?» сказала Катерина, поглядывая на пояс свой: «я его не вижу».
«Его отвязал муж твой, поглядеть на колдуна, дитя мое».
«Поглядеть?.. Баба, я пропала!» дико вскрикнула Катерина.
«Пусть бог милует нас от этого, дитя мое. Молчи только, моя паняночка, никто ничего не узнает».
«Он убежал, проклятый антихрист. [Ты] слышала, Катерина, он убежал?» сказал пан Данило, приступив к жене своей. Гневен он был. Очи метали огонь, сабля, звеня, тряслась при боку его. Помертвела жена. «Его выпустил кто-нибудь, мой любый муж», проговорила, дрожа.
«Выпустил, правда твоя, только выпустил чорт. Погляди: вместо его бревно заковано <в> железо. Сдумал же бог так, что чорт не боится козачьих лап! Если б только думу об этом держал в голове хоть один из моих козаков, <узнал><?> бы он у меня, я бы ему и казни не нашел».
«А если б я… и..?» невольно вымолвила Катерина и, испугавшись, остановилась. «[Ты?] Если б ты вздумала… Тогда б ты не жена мне была, я бы тебя зашил тогда в мешок и утопил на самой глубине».
Дух занялся[928] у Катерины, и ей чудилось, будто волоса стали отделяться от головы ее и всё тело сдавил жест<о>кий мороз.
VIII.
На пограничной дороге в корчме собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то немало всей сволочи сошлось,[929] верно, на какой-нибудь наезд. У иных и мушкеты есть. Чокают шпоры, брякают сабли, паны веселятся и хвастают,[930] говорят про небывалые дела свои, надсмехаются над православными. Зовут украинцев своими холопьями и важно крутят усы и, важно задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксендз вместе. Только и кзендз у них на их же стать. И с виду даже не похож на христианского попа. Пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи. Ничем не лучше от них и челядь. Позакидали[931] назад рукава оборванных жупанов своих и ходят козырем, как будто что путное… Играют в карты, бьют один другого по носам. Понабирались с собою чужих жен. Крик, драка.[932] Паны беснуются и отпускают шутки: хватают за бороду жида. Малюют ему на нечестивом лбу крест, стреляют баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазну на русской земле и от татар. Видно уже ей бог определил терпеть за грехи[933] посрамление. Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данила, про красавицу жену его. Не на доброе дело собралась эта шайка.
IX.
Сидит пан Данило за столом в своей светлице, подперши<сь> локтем и гадает какую-то думу.[934] Сидит на лежанке пани Катерина, качает ногою люльку и поет песню.
«Чего-то грустно мне, жена моя!» сказал пан Данило. «И голова болит у меня и сердце болит. Как-то тяжело мне. Видно, недалеко уже ходит смерть моя».
«О, мой ненаглядный муж! Приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы», подумала Катерина, да не посмела сказать: горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.
«Слушай, жена моя», сказал Данило: «не оставляй моего сына, когда меня не будет. Боже сохрани, если ты кинешь его. Не будет тебе от бога счастья ни в том, ни в этом свете.[935] Тяжело было б гнить моим костям в сырой земле. А еще тяжелее будет душе моей».[936]
«Что говоришь ты, муж мой! Не ты ли издевался над нами, слабыми жена<ми>? а теперь сам говоришь, как слабая жена. Тебе нужно долго[937] еще жить[938] на славу козакам».
«Нет, моя Катерина, чует душа близкую смерть. Что-то грустно становится на свете.[939] Времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы — им, верно, не воротиться.[940] Он был еще жив, честь и слава нашего войска — старый Конашевич. Как будто перед очами моими проходят теперь козацкие полки. Это было золотое время, Катерина. Старый гетьман сидел на вороном коне, блестела в руке булава, вокруг сердюки, шевелилось[941] красное море запорожцев. Стал говорить гетьман, и всё стало, как вкопаное. Заплакал старичина,[942] как начал припоминать нам чудные[943] дела и сечи наши. Полились ручьи слез у всех нас. Эх, если б ты знала, Катерина, как рубились мы тогда с турками! На голове моей виден и доныне рубец. Четыре пули<?> пролетело в четырех местах сквозь меня, и ни одна из ран не зажила совсем! Сколько золота мы набрали тогда, Катерина! Дорогие камни черпали шапками козаки. Какие кони, Катерина, если б ты знала, какие кони нам достались! Мой[944] рыжий бегун, что за выслугу свою теперь ест пшеничное зерно, достался мне при это<й> сече. Ох, не воевать уже так мне.[945] Кажется, и не стар, и телом бодр, а меч козацкий вываливается из рук. Живу без дела и сам не знаю, для чего живу тут. Порядку нет в Украине:[946] полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою, нет старшей головы над всеми. Шляхетство наше всё переменило на польский обычай, продало и душу, принявши унию. Жидовство угнетает бедный народ. О, время, минувшее время! О, лета мои, минувшие лета! Где поделись вы? Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль меду, выпью[947] за прежнюю долю и за давние годы».
