Сгорело еще несколько домов на окраинах – спалили их больше для острастки. Остальные были захвачены без затруднений. Девчонки не сопротивлялись ни минуты.
«Им даже нравилось», – добавил Власик. Он чуть заметно хмурился, словно припоминал особенно яркие картинки.
«Но кто же это был?» – спросил я, содрогаясь от непонятного озноба. Кажется, я уже знал ответ.
«Изгнанники, мой ярл, – отвечал Власик. – Да. Мои друзья из деревни».
Говоря так, этот парень был убийственно спокоен.
«И я не мог их остановить, – признался он. – Они голодные. Они всегда хотели вернуться и отомстить. Не гневайся, мой ярл».
О чем-то он умалчивал, наш честный Влас. Бывший сотник дружины и самый умелый воин из всех изгнанников. Совсем уже взрослый.
«А что стало с отцом?» – спросил тогда я.
Власик ответил не сразу.
«В последний раз его видели в башне, – сказал он. – Должно быть, он и сейчас там».
«Ты поможешь нам туда пройти?» – спросил я.
«Как велишь, Филипп».
Может, и не случайно он назвал меня просто по имени, подумал я тогда.
Сейчас мы двигались по темной пустынной улице мимо домов, покинутых то ли вчера, то ли многие годы назад, и вот что удивительно: чем дальше мы шли, тем более чужой и незнакомой казалась мне эта реальность. И силуэт башни, открывшийся перед нами, казался до того грозным и враждебным, что мы замедлили шаг и, не сговариваясь, остановились.
Бойницы башни оставались темными, лишь отблеск луны играл на стеклах. Мачта ветряной электростанции с растопыренными мертвыми крыльями торчала над башней, как кладбищенский крест. Откуда-то налетел холодный порыв ветра, и я вздрогнул: лопасти ветряка провернулись со скрипом и снова замерли.
Стальная дверь была приоткрыта. За нею тоже было темно.
Но Влас положил руку мне на плечо, и я тронулся вперед, как зомби, послушный чужой воле.
– Туда, мой конунг, – сказал он.
Освещая фонариками ступени, мы поднимались по винтовой лестнице. Дерево жалобно поскрипывало под ногами. Лица моих спутников оставались в темноте.
Дверь в главный зал башни была приоткрыта. За разбитыми окнами виднелось звездное небо. Было прохладно, и почему-то сильно пахло спиртом.
Влас опустил фонарь и молча встал у двери. Пройдя в темноте несколько шагов, я остановился тоже. Только Ники оглядывался по сторонам, и луч его фонарика метался по стенам, как смертельно раненный солнечный зайчик. Он освещал то кабанье рыло – охотничий трофей, то несгораемый шкаф с распахнутой дверцей, то пыльное зеркало в золотой раме (и тогда зеркало отзывалось возникшей на миг шаровой молнией). Вот луч уперся туда же, куда смотрел и я.
Широкий стол Ингвара был непривычно чист, если не считать залитого воском подсвечника, опрокинутой бутылки и давно засохшей коньячной лужи. Кресло с роскошной кожаной обивкой стояло в стороне: было похоже, будто сидевший искал что-то под столом и сдвинул кресло, чтоб не мешало. Из перевернутой корзины для бумаг выкатилась пара пустых бутылок. И еще кто-то забыл на полу возле камина кованую чугунную кочергу.
Я зажмурил глаза.
Открыв их, я увидел то же самое.
Между столом и стеной, наполовину прикрытое пушистым ковром, длинное, неловко вытянутое, лежало тело конунга Ингвара. Я не мог видеть его лица, а лишь затылок и вытянутую руку с синими, сжатыми в кулак мертвыми пальцами.
Пошатнувшись, я отступил на шаг, и фонарик выхватил из темноты рогатую лосиную морду.
– Филипп? – обеспокоенно окликнул меня кто-то сзади.
Медленно я обернулся и уставил фонарь на говорившего.
– Н-н-нет, – сказал я.
Человек от двери (как его звали?) шагнул ко мне, я вскрикнул и запустил в него фонариком. Не попал. Фонарик ударился об стену и разбился (я успел пожалеть о нем). Сразу после этого я и сам метнулся в сторону, уклонившись от чьих-то рук, навстречу чьей-то темной фигуре с выпученными глазами – а это еще кто? – в панике подумал я и ударил в нее изо всех сил ногой. Раздался тяжелый звон, замедленный, как в рапид-режиме «Distant Gaze», и фигура рассыпалась на куски.
* * *
Пламя свечей трепетало и множилось в зеркальных осколках. Фил сидел на полу, уставившись на носок кожаного башмака, и молчал.
Ники глядел сквозь треснувшее оконное стекло на небо, в котором уже меркли понемногу звезды и занимался рассвет, неяркий и невеселый, безнадежный рассвет Ижоры. В окно был виден глубокий овраг, поросший кустарником, и далеко за оврагом – дремучий лес без конца и края. Оттуда, из-за леса, должно было когда-нибудь подняться солнце.
Ник обернулся и поглядел на по-прежнему молчавшего друга.
– Мы же все равно выберемся, Фил, – сказал он. – Не сомневайся.
– Как, – еле слышно откликнулся Филипп. У него даже не хватило сил на вопрос.
– Как-нибудь…
Понятно было: младший ярл просто хочет утешить старшего, окончательно павшего духом.
И было от чего.
Когда вошедшие в поселок изгнанники окружили башню, живых в ней уже не осталось. Свечи догорали. Немалая лужа коньяку разлилась на столе, превращаясь в липкое бурое пятно. Увидев мертвого конунга, парни порядком опешили. Кто-то опередил их, и теперь они не знали, что делать.
Они-то, верно, готовили ему иную участь. Они давно выросли и теперь хотели потребовать свою долю рая. Вернее всего, они собирались свергнуть стареющего конунга, готовы были выслушать мольбы о пощаде, просьбы повременить, наконец, обещания всех мыслимых благ, что мог дать им бывший повелитель Ижоры: оружия, девушек, золота, власти, данной ему могучими богами, – но вот теперь не было самого Ингвара, и их мятеж терял смысл.
Сокровищница была пуста, конунг – мертв.
Мало-помалу их охватил суеверный ужас: им уже казалось, что со смертью конунга сама эта земля, Ижора, непременно погибнет, и разгневанные боги погубят всех, кого здесь увидят.
Гнева Перуна боялись, как видно, еще больше, чем гнева самого Ингвара. Так уж воспитал их конунг – всех своих бывших и ныне выросших дружинников, многие из которых когда-то любили его, как отца, а потом были безжалостно изгнаны прочь, чтобы уступить место новым.
И вот они, постояв с минуту в зале с догорающими свечами, один за другим осторожно спустились вниз по лестнице и покинули башню.
А вскоре опустел и весь поселок. Девчонок и пленников увели в лес; те, кому повезло меньше, так и остались лежать у сгоревших домов или прямо на дороге.
Изгнанник Влас уходил последним. На лесной тропинке он замедлил шаг и свернул в сторону. Родом из псковских славян-кривичей, он один жалел об Ингваре. И он решил ждать молодого ярла из похода – с победой, в которую никто не верил, или с поражением, в которое верить не хотелось.
Теперь он смотрел на Филиппа сочувственно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
